Пуритане

они не заключали в себе указания, к кому, собственно, обращены, и были подписаны инициалами. Не имея времени подробнее ознакомиться с ними, Мортон все же отметил нежное и трогательное чувство, которым они были проникнуты. Писавшая старалась рассеять ревность своего возлюбленного и робко пеняла на его вспыльчивый, подозрительный и необузданный нрав. Чернила выцвели от времени, и, несмотря на заботливость, с которою Босуэл оберегал эти письма от порчи, в двух или трех местах бумага истерлась настолько, что ничего нельзя было разобрать.

«Не беда, – эти слова были написаны на обертке одного из наиболее пострадавших писем, – я знаю их наизусть».

Вместе с письмами, в том же потайном отделении книжки, хранилась, кроме того, прядь волос, завернутая в листок со стихами, продиктованными, видимо, глубоким и сильным чувством, искупавшим в глазах Мортона неуклюжесть версификации и вычурность выражений в соответствии со вкусом того времени:

Агнесы локон золотой,

Ты блещешь, как и ночью той,

Когда она, склонясь ко мне,

«Люблю», – шепнула в тишине.

Как жег тебя, о дивный дар,

Моей груди безмерный жар,

Где гнев и ненависть горят,

Где грех, открывший людям ад.

Мое дыханье – как вулкан,

А кровь – как бурный океан.

Но если этот страшный жар

Не сжег тебя, о чудный дар,

Насколько ж все влиянье зла

Агнеса б усмирить могла,

И я б, ведом ее рукой,

Был чист пред небом и землей.

Когда б она осталась жить,

Осталась жить, меня любить,

Тогда бы мне отрадой был

Не только скачки дикой пыл,

Не страсть охотничья б была

Одна на свете мне мила, -

Добычу выследить, загнать,

Схватить, на части растерзать

И путь спокойно продолжать, -

Нет, усмирен святой рукой,

Пред небесами и землей

Я мог бы нынче чистым быть,

Когда бы ты осталась жить*.

Прочтя эти строки, Мортон не мог не проникнуться сочувствием к участи этого странного, раздавленного судьбой человека, который, дойдя до последней ступени падения и даже позора, постоянно думал о высоком положении, предназначенном ему его рождением, и, погрязнув в разврате, втайне, с горьким раскаянием, вспоминал дни своей юности, когда он переживал чистую, хоть и несчастную страсть.

«Увы! – подумал Мортон. – Что мы такое, если наши лучшие и наиболее похвальные чувства могут быть до такой степени унижены, извращены, если достойная уважения гордость может превратиться в высокомерное и дерзкое пренебрежение общественным мнением, если страдания несчастной любви живут в той же душе, которую избрали своей твердыней развращенность, мстительность, алчность. И всюду одно и то же: у одного широта взглядов переходит в холодное и бесчувственное безразличие, у другого религиозное рвение превращается в исступленный и дикий фанатизм. Наши решения, наши страсти подобны морским волнам, и без помощи того, кто вложил в нас жизнь, мы не можем сказать: „До сих пор, но не дальше“».

Предаваясь этим размышлениям, Мортон поднял глаза и увидел перед собой Белфура Берли.

– Ты уже проснулся? – сказал ему вождь ковенантеров.

– Это хорошо; значит, ты горишь желанием вступить на уготованный тебе путь. Что у тебя за бумаги? – продолжал он. Мортон коротко рассказал об успешном походе Кадди и передал ему записную книжку Босуэла со всем ее содержимым. Вождь камеронцев внимательно просмотрел бумаги, имевшие отношение к военным или общественным делам; дойдя до стихов, он с презрением отбросил их прочь.

– Я был далек от мысли, – сказал он, – когда с Божьего благословения трижды пронзил мечом это главное орудие жестокости и гонений, что столь отчаянный и опасный человек может предаваться такому пустому и вместе с тем богомерзкому занятию. Но я вижу, что сатана сочетает порою в излюбленных и избранных исполнителях воли своей самые разнообразные качества, и та же рука, которая подъемлет дубину и смертоубийственное оружие на праведников в сей юдоли земной, бряцает на лютне или цитре и услаждает слух дщерей погибели на торжище суеты.

– Ваши представления о долге, – сказал Мортон, – несовместимы с любовью к изящным искусствам, которые, как принято думать, очищают и возвышают душу. Не так ли?