Пупсик

Липа отшатнулась, точно я ее ударил. Девушка выглядела испуганной. Сейчас она вела себя как обычная девчонка — такая, каких я помнил по своей первой жизни: не пыталась командовать и очень хотела спрятаться за спину мужчины (хотя сама об этом и не догадывалась).

— Она… не умрет?

— Нет, конечно. Если только ты будешь делать, что я скажу. Шевелись!

— Да, Пупсик.

Липа перестала посматривать на свои грязные дрожащие пальцы и поспешила прочь из комнаты.

«Зачем тебе вино?»

«Мне не нужна здесь девчонка. Спровадил ее на время. А вино пригодится».

«Правильно, — сказал Ордош. — Здесь она сейчас не нужна. Приступим?»

«Давно пора! Поехали».

«Не забывай говорить что-то вслух, — сказал Ордош — И повторяй имя богини».

«Зачем?»

«Отдадим все лавры ей. Они нам сейчас без надобности. Это будет творить чудеса Сионора, не мы».

«Ладно, — сказал я. — Мне без разницы. А что говорить?»

«Что хочешь, дубина, хоть стихи читай! Громко, монотонно и на другом языке. И не отвлекай меня».

Я положил ладонь Елке на грудь, поверх прикрывавшего рану окровавленного полотенца. Я видел, что Елке больно. И страшно. Но та старалась казаться стоиком, выдавливая на лице улыбку.

Да, нет, подумалось мне, не тридцать ей — гораздо меньше. Почему, когда тебе переваливает за сто, ты перестаешь замечать разницу между двадцатилетней и тридцатилетней женщиной?

Заклинания регенерации устремились в тело девушки, чередуясь со вспышками тепла на моем животе.

— Лежи спокойно! — потребовал я у Елки, заметив, что она собралась заговорить. — Не мешай.

Судорожно копался в памяти, подыскивая хоть какой-нибудь рифмованный текст.

Прикрыл глаза и громко сказал:

— Сионора!

А дальше продолжил на русском, с удивлением замечая, что говорю на нем с акцентом:

— Погиб поэт! — невольник чести — пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди и жаждой мести, поникнул гордой головой!.. Сионора! …

«Ничего более жизнерадостного не вспомнил, дубина?»

«Отстань: слова могу забыть! Я учил этот стих еще в школе».

— Не вынесла душа поэта…

Я старался не смотреть на лицо Елки, не видеть кровь на ее губах и изумление во взгляде.

Почти каждое срабатывание руны совпадало с моим восклицанием «Сионора!».

— А ты полон неожиданностей, малыш, — сказала Елка.

Похоже, она начала понимать, что я лапаю ее грудь не ради собственного удовольствия (признаюсь, там и лапать-то особенно нечего было — максимум единичка). А может, стала исчезать боль.

— Я чо, правда, могу выжить? — спросила девушка.

— … Сионора!

Я нахмурился, всем своим видом показывая, что она меня отвлекает.

И стал говорить на полтона громче:

— Не вы ль сперва так злобно гнали его свободный, смелый дар и для потехи раздували чуть затаившийся пожар? Сионора! …

Улыбка на лице Елки появилась хоть и едва заметная, но вполне искренняя, благодарная. Во взгляде девушки мне почудился огонек надежды.

— Поняла, — сказала Елка. — Молчу.

Она снова прокашлялась, закусила губу и прикрыла глаза.

«Как там?» — спросил я.

«Не мешай, — ответил Ордош. — Выживет. Теперь мы ей даже кариес вылечим».

* * *

Липа вернулась в сопровождении Рябины.

Я отобрал у нее кувшин с вином и заставил Елку отпить из него половину. В лечении я понимаю мало. Но, решил, что увеличить количество жидкости в организме раненной не помешает: крови она потеряла прилично.

Елка послушно делала все, что я велел. Похоже, мой авторитет в ее глазах после стихотворения Лермонтова значительно вырос.

Пока девушка пила, я придерживал ее за спину. С удивлением понял, что за те дни, что знаком с Елкой, стал считать ее своей подругой. Неужели, после долгих лет одиночества я начинал именовать другом каждого, кто улыбнулся мне хоть пару раз?

Ряба порывалась позвать доктора. Но я сказал, что в этом больше нет необходимости.

— Сионора исцелила ее, — сказал я. — Богиня любит нас. И откликается на молитвы тех, кто любит ее.

Почему Ряба побледнела?

«Сотри с морды эту улыбочку! — сказал Ордош. — Она пугает женщин. Ты похож на психа».

С уверенностью фанатика, я пообещал, что завтра Елка будет чувствовать себя не хуже, чем сегодня утром. А сейчас ее лучше не беспокоить: организм девушки восстанавливается. Но было бы хорошо, если бы кто-нибудь из женщин помог Елке раздеться, протер ее тело влажным полотенцем, сменил окровавленную постель и уложил Елку спать.

— Я тебя люблю, Пупсик, — сказала Елка. — И твою богиню люблю. Всех вас люблю. А кошаков я пущу на фарш.

Елка улыбалась, как нормальная, здоровая пьяная женщина. И не кашляла — зевала.

Женщины засуетились, перестав, наконец, с опаской поглядывать на меня.

А я отправился обратно в кафе.

Я не рвался работать: хотел вернуть себе оставленный там фартук, в кармане которого лежали кофейные палочки. Очень не хотелось, чтобы мои зачарованные зубочистки попали в чужие руки.

«А ты неплохо проявил себя, во время нападения, Сигей, — сказал Ордош. — Для человека, в жизни которого на протяжении сотни лет не случалось более жутких событий, чем сбежавшее молоко — так и вовсе замечательно».

«Ты верно заметил, когда ранили Елку, у меня случилась истерика, — сказал я. — Чуть не наломал дров».