Пугачев

В это время правительство принимало и другие меры, в той или иной степени связанные с подавлением мятежа: приказало увеличить количество лошадей на станциях от Москвы до Казани, ибо в связи с восстанием «посылок много быть может», а также распорядилось не отправлять колодников и ссыльных в Оренбург и Сибирь, а посылать в Александровскую крепость на Днепре (современный город Запорожье), в Азов, Таганрог, Ригу и Финляндию. Колодников же и ссыльных, находившихся в Казанской губернии, было приказано партиями человек по тридцать, связав канатами, через Воронежскую губернию отослать в Азов и Таганрог. Ненадежных поляков-конфедератов в конечном счете (правда, уже в феврале 1774 года) решили отослать через Москву и Смоленск на границу с Речью Посполитой. Наконец, 13 декабря 1773 года Сенат повелел в населенных пунктах, смежных с Оренбургской губернией, «возобновить те осторожности, которые по причине бывшей моровой язвы (чумы. — Е. Т.) к исполнению всем селениям предписаны были», в том числе оставить лишь по одной дороге для проезда, на которой поставить рогатки или ворота, а остальные дороги «сделать к проезду невозможными, содержа по прежнему предписанию на оставленных дорогах днем и ночью караулы». Было приказано также «накрепко наблюдать, чтоб всякого звания бродяги, а иногда и самые воры, в селение впущены не были; ибо, ослабев, и разбойнические шайки могут в нищенском одеянии и под разными видами входить». В случае прихода восставших предписывалось, чтобы жители «все без изъятия силы свои употребляли на истребление или на поимку таковых злодеев»[371].

К вышесказанному следует добавить, что 23 декабря был обнародован очередной антипугачевский манифест. Его, в отличие от предыдущих, было решено объявить не только бунтовщикам и жителям территорий, прилегающих к району восстания, но и всему населению империи. Правительству теперь казалось опасным скрывать появление под Оренбургом самозваного императора. В манифесте говорилось: «Излишне было бы обличать и доказывать здесь нелепость и безумие такого обмана, который ни малейшей вероподобности не может представить человеку, имеющему только общий смысл человеческий», — и выражалась весьма смелая надежда на то, что «протекло уже то для России страшное невежества время, в которое сим самым гнусным и ненавистным обманом могли влагать меч в руки брату на брата такие отечества предатели, каков был Гришка Отрепьев и его последователи»[372].

Несмотря на военные приготовления, правительство продолжало уповать на то, что бунтовщики сами «отстанут» от Пугачева и выдадут его. Для того чтобы уговорить их сделать это, еще во второй декаде ноября в стан самозванца были отправлены два яицких казака, Афанасий Перфильев и Петр Герасимов, участники бунта на Яике в 1772 году. Они в разное время, но еще до начала пугачевщины прибыли в Петербург по поручению казачьего войска просить Екатерину об отмене наказаний казаков «войсковой» стороны за участие в прошедшем мятеже. Находясь в столице, Перфильев, Герасимов и еще два казака сочинили челобитную на имя императрицы, в которой, как вспоминал на следствии Перфильев, «писали то, что могли вымыслить к оправданию своей войсковой стороны, закрывая сколько можно свою вину, дабы чрез то можно было получить испрашиваемое». Казакам удалось получить аудиенцию у графа Алексея Григорьевича Орлова, «которой после принятия от них сей челобитной, спустя дни с три, объявил им, что он челобитную их вручил ея императорскому величеству, и приказал им дожидаться резолюции». Недели через две Орлов призвал казаков к себе и «объявил им, что у них на Яике зделалось нещастие» — появился «беглой донской казак Пугачев» и поднял бунт. Граф Алексей Григорьевич «приказал им туда съездить и постараться как можно уговорить яицких казаков, дабы они от сего разбойника отстали и ево поймали». Если они справятся с этим заданием, «то по возвращении их в Петербург граф обещал и дело их решить в их пользу», на что казаки «объявили себя готовыми усердно служить всемилос-тивейшей государыне и обещались, сколько сил будет, сие повеление исполнить в точности».