Пугачев

То, что Пугачеву сначала отрубили голову и лишь потом руки и ноги, вызвало у публики недоумение. Один анонимный автор (по предположению Р. В. Овчинникова, им был известный историк Г. Ф. Миллер[874]) полагал, что в таком порядке экзекуция была проведена «по странной ошибке», за которую какой-то человек (по его мнению, «из судей») якобы «живо и громко осуждал палача». А. Т. Болотов также допускал возможность недоразумения, но и не исключал, что «палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему (Пугачеву. — Е. Т.) долго мучиться». При этом Болотов тоже слышал ругань некоего чиновника в адрес палача: «Ах, сукин сын! Что ты это сделал?.. Ну, скорее [руби] руки и ноги». Н. 3. Повало-Швыйковский утверждал, что палач и вовсе «был наказан кнутом». Мы-то знаем, что никакого подкупа или ошибки не было, да и палача никто не наказывал — просто для публики разыграли спектакль[875].

Впрочем, не все зрители страшного представления жаждали истязаний. А. Т. Болотов вспоминал: «Были многие в народе, которые думали, что не воспоследует ли милостивого указа и ему (Пугачеву. — Е. Т.) прощения, и бездельники того желали, а все добрые того опасались». Правда, Вяземский в письме Г. А. Потемкину несколько по-иному оценивал настроения публики — утверждал, что «сожалелыциков никого не примечено» и сама «чернь» во время казни самозванца «проговаривала: “Вот тебе корона, вот и престол!”»[876].

После казни

Казнив Пугачева и еще четверых бунтовщиков, палачи приступили к наказанию других преступников. А в ближайшие после экзекуции дни власти в прямом и переносном смысле принялись за уничтожение следов пребывания самозванца и его сообщников в Москве. 12 января были сожжены останки казненных, а также эшафот, виселицы, сани и прочие предметы, относящиеся к церемонии. Днем раньше из Москвы начали рассылать осужденных по различным уголкам империи. Зарубин был отправлен в Уфу, где 24 января 1775 года казнен. Осужденных на каторжные работы сослали в Балтийский Порт. Несколько позже, но в том же году туда был отправлен Салават Юлаев с отцом Юлаем Азналиным. Некоторые другие пугачевцы, осужденные на каторгу, были этапированы сначала в Ревель, а потом также переведены в Балтийский Порт. Приговоренные к телесным наказаниям и ссылке были сосланы в Кольский острог, а бывший подпоручик Шванвич, лишенный чинов и дворянства, в Туруханск в низовьях Енисея. Казаки, арестовавшие и выдавшие Пугачева, а также некоторые другие раскаявшиеся повстанцы хотя и освобождались от наказания, были отправлены на поселение в Прибалтику: одна группа — в предместье города Пер-нова, другая — в город Аренсбург на острове Эзель (ныне города Пярну и Курессааре в Эстонии). Правда, одного из этих казаков по ходатайству атамана Уральского (бывшего Яиц-кого) войска полковника М. М. Бородина в ссылку всё же не отправили. Это был Семен Шелудяков. Причем его с женой Марьей (старшей сестрой «императрицы» Устиньи) вернули на родину уже с дороги[877].

Как протекала жизнь пугачевцев, очутившихся на каторге и в ссылке? Современный публицист Сергей Орлов пишет: «Каторга — тяжелое, страшно звучащее слово; воображение сразу рисует мрачную безысходность, адский труд и невыносимые условия жизни. Холод, голод, болезни — всё в нем. И в этом большая заслуга советской пропагандистской машины, которая клеймила царизм, скрывая свои лагеря». Орлов противопоставляет страшные сталинские лагеря довольно мягким, по его мнению, условиям существования на царской каторге. «В “Архипелаге ГУЛАГ” Солженицын описал, как целые этапы заключенных уходили в землю в течение одного года… Но Салават и другие участники бунта проживут на царской каторге по четверть века! Юлаю, отцу Салавата, будет под семьдесят, когда его имя исчезнет из списков арестантов, — на воле не каждый столько протянет». Такая живучесть, по мнению публициста, легко объяснима, ведь властям было «нечем занять арестантов», а потому Салавату «не пришлось потеть в каменоломнях с кайлом или тачкой, так как работы по сооружению портовой дамбы были прекращены еще до его прибытия». Кроме того, публицист приводит выдержки из записок А. Т. Болотова, в свое время служившего в Рогервике, которые, по его мнению, также свидетельствуют о вольготной жизни на каторге в те времена[878].