Публичное одиночество

Интервьюер:Как Вы объясняете тот факт, что в стране, победившей фашизм, появляются собственные фашисты? Многие из них, кстати, прикрываются православными идеями.

Это разные совсем вещи. Русский фашизм возник намного раньше, у казаков, это вообще начало XX века. И никакого отношения к германскому он не имеет.

То, о чем ты говоришь, так же пошло, как и многие сегодняшние казаки с лампасами, с чужими орденами, с погонами, с вермишелью в бороде, с нагайками. Они никакого отношения к казачеству не имеют, это ряженые.

У нас сегодня преобладает в стране институт ряженых. Ряженые кинематографисты: бандана, серьга, джип, стул, татуировка, кино снимаем…

Это связано со всеми сторонами жизни общества, которое предпочитает скороспелую любительщину медленному достижению высокого профессионализма.

К разговору о фашизме: Вы видели фильм «Россия-88» (стилизованный под документальный фильм Павла Бардина о современных русских неонацистах)?

Видел.

Важное ведь кино?

Оно было бы очень важным и нужным, если бы я в результате получил урок. А урок я получил бы, если бы там был другой финал. Я предлагал им свой вариант, но мне сказали: «Ну, это будет михалковский финал». Михалковский, но это – финал. А так он убивает сестру, ее любовника и кончает с собой.

И что?

Вот если картина заканчивалась хотя бы так: он убивает сестру, он убивает ее парня, он засовывает себе в рот пистолет, нажимает на спусковой крючок – а там патроны кончились. И он со всем этим остается. И вот сидит он вечером на лавочке у Большого театра в полной прострации, а его кто-то спрашивает: «Слушай, как пройти к Белорусскому вокзалу?» Он открывает глаза, поворачивается, а там негр стоит. И он вдруг начинает его рассматривать: у негра нос есть, уши, глаза… Тот на него смотрит: «Ты чего?» А он его просто рассматривает… и все.

Не надо меня кошмарить!

Я готов любую жестокость воспринять и простить, если я вижу в ней сострадание, исходящее от того, кто об этом говорит. Вот картина Гай Германики «Все умрут, а я останусь» – вроде бы чернуха страшная, но в ней столько боли! Она про себя рассказывает. Она не про кого-то рассказывает – вон, мол, там муравьи пьяные, мерзкие, отвратительные. Я вижу ее сострадание и уважаю его.

В вашем варианте финала это было бы кино о перерождении фашиста? Как-то не очень верится в реальность такого перерождения.

Но если он убил ее, его и себя, то он снял с себя ответственность! Нет человека – нет проблемы. А где раскаяние, сострадание, боль?..

А так фашист задумался о том, что у человека с черной кожей есть нос и ухо, и он слышит, и дышит, и глазами моргает. И в какой-то момент он может оказаться в ситуации – я продолжаю развивать, – когда тот его вытянет из ямы с говном, где бы он иначе утонул. Вот это – секундное прозрение…

Для меня это более открытый финал, который позволяет мне вдохнуть кислород. А так просто напугать сегодня ничего не стоит, потому что и так каждый день в новостях убивают пятьсот человек. (II, 64)

ФЕЛЛИНИ

(1994)

Говорить о Феллини очень трудно и очень легко.

Я, конечно, мог бы рассказывать об ощущениях, которые возникают от его картин. Но мне кажется, есть люди, которые имеют большее право говорить о Феллини много, серьезно и глубоко.

Я могу только сказать, что перед каждым своим фильмом я всегда смотрел и смотрю «8 1/2 ». И фраза, которую произносит Мастроянни в роли Гуидо Ансельми, многое определяет в моей работе. Он говорит: «Я хочу говорить правду, которую я не знаю, но которую ищу». Я тоже хотел бы говорить правду, которую я не знаю, но которую ищу. С одним только добавлением (и, думаю, Феллини бы со мной согласился), ибо иногда приходится говорить жестокую правду: что жестокая правда без любви есть ложь.

Мне кажется, что самая большая сила Феллини, его мощь – в его неистребимом и неиссякаемом чувстве любви, которое может быть перемешано с печалью, радостью, иронией, сарказмом, чем угодно, но все эти проявления человеческого характера всегда пронизаны любовью. И думаю, именно этим Феллини был прекрасен и органичен. И думаю, что он не мог снимать по-другому. У него был совершенно моцартовский талант. То есть не было в этом ни особой силы воли, ни установки.

Он как птица, как соловей, о котором мы говорим: «Как он потрясающе поет!» А он просто по-другому не умеет. Дал ему Господь такой голос, дал такой гений – он так и поет. Поэтому и возникает ощущение легкости. Хотя, убежден, Феллини было совсем не так легко, как кажется….