Птицелов

А крова ты, благородный мессер, так и не получил, мрачно напомнил он себе. Уже совсем стемнело, одинокий хутор посреди леса жарко манил светящимися окнами, но Марвин уже знал, что и сегодняшнюю ночь проведёт под открытым небом. Уже шестую ночь. Неделю назад он покинул Мекмиллен, углубляясь всё дальше в глушь северных чащоб. И с каждым днём становилось всё холоднее, несмотря на то, что горы остались восточнее. Марвин к ним не приближался — он шёл единственным путём, которым, как он полагал, могли пойти отряды Мессеры. Севернее, не очень далеко, находился форт, в котором она держала временный гарнизон, копивший силы до весны, чтобы, едва сойдёт самый глубокий снег, ринуться на столицу, словно сходящая с гор лавина. Теперь Марвин понимал, что мысль убрать герцогиню до весны была не столь уж глупа. Однако он по-прежнему был уверен, что идея отправить на это дело именно его могла прийти в голову только такой женщине, как Ольвен… а Ольвен, несмотря на все её недостатки, всё же не была идиоткой.

Когда Марвин думал об этом, что-то напрягалось в нём, и внутренний голос предупреждал, что не его дело рассуждать о том, зачем да куда его послали, коль уж приказ отдан. Но тогда же он вспоминал, как кривил губы его учитель, мессер Лорак, жалуясь отцу, что хотя юный Марвин показывает небывалые успехи в области фехтования, безоружного боя и светского этикета, мозгов у него не намного больше, чем у его коня. Отец огорчался, а Марвин ухмылялся про себя: мессеру Лораку было невдомёк, до чего сметлив конь Марвина. Но, внутренне не соглашаясь с мнением учителя, Марвин тем не менее никогда не пытался это мнение опровергнуть. Ему было довольно того, что никто не мог оспорить его право быть одним из первых рыцарей, и уже одно это подарило ему достаточно врагов и просто достойных противников. Тягаться с кем-либо по части ума Марвину и в голову не приходило.

Но иногда, время от времени, он думал о всяких вещах, о которых вовсе не полагалось думать юному костолому с куриными мозгами, каковым его когда-то заклеймил учитель. О мыслях своих он никому не рассказывал — да его и не спрашивал никто, с чего бы? Но это порой был отличный способ забыться и не чувствовать холода, голода, боли… а иногда — стыда и страха. И теперь, чувствуя, как ледяной ветер обдирает сведённое морозом лицо, Марвин думал, кому и зачем он принёс себя в жертву, бросив всё и отправившись выполнять приказ короля, не имевший на самом деле никакого смысла. Если бы даже Марвину и удалось обнаружить герцогиню, он вряд ли смог бы убить её — проклятье, да он даже с горсткой крестьян справиться не в состоянии, как только что выяснилось. И не потому, что он плохой воин — треклятье Ледоруба, он очень хороший воин! — а потому, что ему не хватает чего-то ещё… чего-то такого, названия чему он не мог подыскать, но сущность понимал слишком хорошо. Именно это было нужно, чтоб убить Ив из Мекмиллена. Чтобы бросить на погибель её тонущего сына, чтоб размозжить о камень чернявую голову Рыси, чтоб задушить оруженосца Лукаса Джейдри… чтобы убить самого Лукаса. Решимость? Отчаянность? Подлость? Как ни назови — но этого не было, и Марвин не знал, горевать ему или радоваться. Да, конечно, если б он нашёл в себе достаточно духу, чтоб вырезать весь этот хуторок, сейчас сидел бы у камина в тепле да хлебал горячее вино. Но был бы он счастлив от этого, Марвин сам не знал.

«Надо, что ли, попробовать как-нибудь, хотя бы чтоб узнать», — подумал Марвин и передёрнулся от отвращения.

Он обогнул пригорок, отделявший хутор от леса, и развёл костёр с подветренной стороны. Отсюда был виден дымок, поднимавшийся из трубы на крыше хутора, так что и на хуторе дым от его костра наверняка заметят, ну и пусть. Может, хоть совесть заест, что оставили человека за дверью в морозную ночь. «Попрошайкино отродье»… Да это же он о короле Артене, запоздало понял Марвин. Люди на этом хуторе верны герцогине. «Что ж, — мстительно подумал Марвин, — когда мы придём сюда войском будущей весной, я надеюсь, командующий прикажет спалить тут всё дотла. Но будь я проклят, если сделаю это сам, теперь… хотя, наверное, должен. В конце концов, ведь они язычники, и только что на моих глазах они осквернили священную Длань».

Марвин вздохнул и полез в карман за флягой — там ещё оставалось немного на дне. Из головы у него не шла та замарашка, что притащила «лапу» («Единый всемилостивый», — с содроганием подумал Марвин и осенил себя святым знамением). Забитая такая, напуганная… может, и не при своём уме. Но отца боится. А что ей делать-то? Она ж помрёт без него в считанные дни. Марвин почувствовал укол жалости — не к девочке, а ко всем слабым и убогим, вынужденным мириться с ересью и мятежом, в которых их растили родители. «Нет, — решил про себя Марвин, — я не стану жечь этот хутор, даже если мне прикажут. Я лучше убью всех мужиков, а женщин и детей отведу в ближайший храм Единого. Там они получат и заботу, и кров, а главное, там их души очистят от скверны, которой они отравлены…»