Птенчик

Подобные переносы он практиковал в двух случаях. Первый, когда психика пациента была настолько неустойчива, что пациент впадал в безумие при виде психиатрической больницы, хотя в лечении – в полноценном лечении, при котором не справиться одной медикаментозной терапией, – не нуждался. Второй, когда пациент обходился вовсе без медикаментов. В таких случаях Норвелл выступал как психотерапевт, чей клиент балансировал между скрытым психозом и ясным сознанием: ты веришь, что он здоров, но не исключаешь его возможный срыв и контролируешь, чтобы он не случился.

Норвелл не просто верил – он знал, что Риккардо здоров, и не поддерживал его мать, настаивающую на сеансах. Он понимал её страх: старший сын жестоко убил человека, расправился с ним, как опытный охотник, без сожаления снимающий шкуру с убитого животного, и она боялась, что однажды Риккардо, привязанный к брату сильнее, чем к кому-либо, повторит его путь. Норвелл не отказался от приёмов, чтобы наблюдать за состоянием Риккардо, который впитывал и страх Альбы, и её боль.

Мучительные чувства матери, проявляющиеся в холодности, равнодушие отца и его собственное одиночество, – губительная смесь даже для взрослой психики, но если у взрослого есть шанс проглотить смесь и выжить, то у подростка такого шанса нет, – он отравится быстрее, чем поймёт, что ингредиенты для смеси не зависели от него. Он повесит на себя клеймо преступника, виновного в настроении родителей. Он покроется стыдом за всё, что говорит и делает, но не поймёт, что яд, который он пьёт капля за каплей на протяжении многих лет, создал не он.

А тем временем стыд и вина пустят корни в глубины сердца и не каждому хватит мужества вырвать их; так глубоко они прорастут, что затмят противоядие: любовь, дружбу, жизнь – настоящую жизнь, полную эмоций, – разных эмоций, где будет и радость, и грусть. Дверь в сердце подростка захлопнется: он останется наедине с тьмой и будет погружаться в неё всё глубже и глубже, пока не коснётся дна, где спрячется от окружающего мира, от противоядия. Пройдут годы, и подросток, – отравленные люди всегда юны, – потянется за заветной бутылочкой, но не сможет её достать. А если достанет, то не сможет открыть. Откроет – не выпьет: противоядие скисло.

Кому-то в зрелом возрасте удастся оттолкнуться от дна, пробраться через спутанные корни и выбить дверь, но большинство свернётся клубочком и будет смотреть на мир сквозь узкую щель во мраке: если найдётся смельчак, который разнесёт дверь в щепки, они поблагодарят его и поставят новую, более крепкую.

Они не умеют жить по-другому: дверь в их сердце не каприз, а необходимость – только так его не разобьют, не сломают, не поиграются и не выбросят. Они помнят боль отвержения и не хотят испытать её вновь.

Норвелл надеялся, что Риккардо не откажется от противоядия. Он уже прикрыл дверь, уже начал тонуть во мраке, но вместе с тем он боролся с корнями, хотя родители, несмотря на предупреждение Норвелла, подпитывали их своим безразличием.

Фасад психиатрической лечебницы, схожий с фасадами готических особняков, пугал. Риккардо попятился назад.

– Даже не попытаешься? – спросила Далия.

– Зачем?

– Зачем? – удивилась она. – Ты сказал, что скучаешь по нему.

– Я помню его весёлым, отличным парнем. Я не хочу знать, во что они превратили его, – огрызнулся Риккардо.

– Ты трус, Риккардо!

Он осунулся и покатил «швинн» по мокрой дороге.

– Ты боишься, что твой брат узнает правду!

Слова Далии цепляли не больнее когтей разыгравшегося котёнка.

– Признайся, что твоя любовь к нему – пустой звук, и ты боишься, что он узнает об этом, если вы встретитесь лицом к лицу!

Риккардо подошёл к ней. Его пальцы впивались в руль так, что подрагивало переднее колесо велосипеда.

– Да что ты вообще знаешь о моей любви? – прошипел он.

– О твоей – ничего, – спокойно ответила Далия. – Но я знаю, что ни одна сила не удержит любящего человека от встречи с тем, кого он любит. Ты страдаешь, – она положила руку ему на плечо, но он скинул её. – Что ж, я пыталась, – «каракатица» обогнула «швинн».

Риккардо окинул взглядом окна лечебницы: за одним из них находился Моранди.

Тревога, охватившая его, когда он узнал здание, перерастала в панический страх. Она смешалась с кровью и блуждала по телу, приливая то к замёрзшим рукам, то к сердцу, которое не билось, а задыхалось, то стучала по вискам.

Гравийная дорожка, ведущая к беломраморной лестнице лечебницы, была точь-в-точь как тропинка на иллюстрации из детской книги сказок, которую Риккардо зачитал до дыр: по той тропинке смерть провожала людей в их последнее пристанище, и Риккардо, впечатлённый изображением, представлял, как смерть разговаривает с человеком. Она ведёт его по тропинке и рассказывает сказки, возможно, те самые из книжки, или описывает место, где человек проведёт вечность, или она поведает о будущем тех, кто остался на земле и кого человек любил.