Псы Вавилона

— Погодите. А если это просто какой-нибудь поселковый мальчик? Мало ли зачем пришел. Время-то еще не позднее.

— Как же не позднее — двенадцать. Заводской гудок только-только прозвучал. Какой человек в такую пору по гостям ходит? Либо воришка, либо... Хотя вы правы. Подождем малость. Что, интересно, в дому происходит?

Они прислушались.

— Нет, тишина, — констатировал милиционер. — Как же быть? А вы что присоветуете?

— Мне кажется, нужно пойти на кладбище, посмотреть на могилу...

— А ведь верно! Вот что значит — ученый человек. Пока он у родни сшивается, двинем туда, и все станет ясно. Как же я раньше не допер! Так, вперед, не будем мешкать.

—Я не пойду, — твердо сказал Фужеров.

— Почему?

— Не пойду — и все!

— Эвон как. Струсили, должно...

— Я не испугался, но...

— Ладно, чего уж... Вы лучше мне скажите: какое оружие годится для этой нечисти? Фужеров задумался.

— Крест животворящий, — наконец запинаясь произнес он.

— Крест? Это с Христом? — Хохлов хмыкнул. — А вот креста на мне и нет. В шестнадцатом годе в Галиции выбросил. Насмотрелся на войне страстей и понял для себя: нет никакого бога. Брехня все. А еще какие средства?

— Чеснок.

— Как чеснок?

— Вампиры, как пишут в умных книгах, чеснока боятся.

— Этот завсегда при мне. Из пасти, как из нужника, прет. — И Хохлов выдохнул резко пахнущий воздух прямо в лицо Фужерову. — Я больше вот в какой «чеснок» верую. — Он достал револьвер, с треском крутанул барабан. — Семь «зубчиков» — и все в яблочко.

— На них оружие не действует. Если только пули крестом пометить.

— Опять крестом?! Вздор! Ладно, проверим на практике. А может, все ж таки составите компанию?

— Нет.

— Ну, на «нет» и суда нет. Ждите, спозаранку все доложу. Обязательно приду, так и знайте.

«Если, конечно, дойдешь», — подумал про себя Фужеров.

Хохлов забежал к знакомому железнодорожнику, взял у него фонарь и отправился на кладбище.

Дорогу милиционер знал прекрасно. Он миновал Шанхай и вышел в чистое поле. Где-то в отдалении светились тусклые огоньки, потом чуть слышно запиликала гармошка, и Хохлов машинально прикинул: где это веселятся в полночный час? Но размышлять на профессиональные темы не хотелось. Не хотелось и загадывать, как обернется дело.

Местность, по которой он шел, не являлась степью в прямом смысле слова. Скорее это было то, что осталось от степи: местами — будущая строительная площадка, местами — свалка. Скоро и здесь понастроят хибар, закопошатся людишки со своими жалкими горестями и радостями.

Хохлов презирал эту мелкотню, сброд, понабежавший невесть откуда. И для этих людей строится светлое царство социализма? Он плохо в это верил. Разве можно представить всех этих мелочных, жадных, распутных, пьяных гундосов живущими в голубых дворцах из стекла и стали? Вот толкуют: их будут перевоспитывать. Да как такого перевоспитаешь? Он за копейку удавится, да ладно хоть бы сам, и соседа удавит. А ребятня ихняя... Сопля соплей, а те же замашки: мое!., мое!.. Народишко понимает лишь одну форму воспитания — кулак. Вот с такой педагогикой он считается. Конечно, имеются и другие люди. Не дрожащие за кусок, не крохоборы, не жлобы... Но где они? Комсомольцы эти? Встречаются среди них и неплохие парни, но в целом уж больно правильны. Как бабки на паперти. Ротик поджат, в глазах строгость. Такие все знают наперед. Книгочеи!

Хорошо было в Гражданскую: все просто и ясно. Впереди враг, а рядом друг. Прикажут рубить — рубишь, а прикажут стрелять — стреляешь. Ни дома, ни бабы. Кисет с махоркой да шашка — вот и все имущество. А потом захлестнула мелкобуржуазная стихия, как пишут в газетах, нэпманы и прочие кустари без мотора. Прикрыли лавочку, слава товарищу Сталину. Одумались там, наверху. Но все равно, быт заедает. Галоши и этажерки с фикусами застили глаза. Какой уж тут социализм!

Разгорячившись от собственных мыслей, Хохлов незаметно для себя стал энергично размахивать железнодорожным фонарем, словно предписывал кому-то перевести стрелки.

Вокруг размышляющего над мировыми проблемами милиционера кипела ночная жизнь. В бурьяне продолжали потрескивать кузнечики, в какой-то луже поблизости страстно голосили лягушки, тоскливо прокричала пронесшаяся над степью сова, а следом раздался предсмертный писк застигнутой совиными когтями мыши. Неразрывно шагающие рука об руку жизнь и смерть правили бытием.

Наконец Хохлов подошел к кладбищу и на время остановился, вспоминая, куда идти дальше. В мерцающем лунном свете погост мало чем отличался от окружающей степи. Он поднял над головой фонарь желтым стеклом вперед. Блеклый луч высветил несколько могильных холмиков с крестами и звездами.

«И тут все смешалось», — с непонятной злобой подумал милиционер, озираясь по сторонам. Наконец он вспомнил, где могила мальчика, и все так же, как медведь, переваливаясь с боку на бок, затопал громадными сапожищами по глинистой почве. Сумрачный, нереальный свет фонаря, бесформенная фигура с надвинутым на лоб капюшоном привели бы в неописуемый ужас любого очутившегося здесь в столь нехороший час. Но самому Хохлову страх перед городом мертвых был совершенно не свойствен.