Прыжок в длину

Почему-то квадратик дешевой синевы внушал слабую, еле живую надежду. Но без Киры на съемках было пусто. Народу возле столов с переломанным печеньем толклось немного, девочки-гримерши красили друг друга, тщательно, по ресничке, отделывая трепетные очи и без конца перебирая толсто брякающие флакончики в своих бездонных саквояжах. В студии снимали сильно располневшую Танечку, у которой черты сонного лица издалека напоминали отпечаток подушки. Облитая черным лоснистым балахоном, телом как тюлень, она была бы совсем неузнаваема, если бы не татуировки на голой, сидевшей в плечах голове. Впрягшись в гулкую, обклеенную облезлыми картинками гитару, Танечка пыталась выщипывать что-то бардовское, заглушаемое простуженными хрипами стоявшего прямо перед ней и нарушавшего личное пространство микрофона, который время от времени добавочно откашливался. «Нет! Стоп! Бардак!» – орал подскочивший к микрофону Мотылев, после чего микрофон переходил на ультразвук, а раздраженный до крайности Кирин агент топал и жестикулировал, точно рвал на себе жеваную модную одежду. Выходило безобразно. Перетерпев две или три яростные пантомимы, Танечка выдрала поперхнувшийся микрофон из стойки и произнесла в него интимным хриплым полушепотом: «Отвали, ушлепок, мне пора поссать», – на всю затихшую студию, где, между прочим, ошивался присланный журналом «Интеллектуал» въедливый, как клещ, корреспондент.

Мотылев не справлялся. Центром всей гротескной авантюры с фильмом была, конечно, Кира, только ее живая энергия сводила в целое людей и эпизоды. «Вот где ее носит?! – трагически вопрошал Мотылев в конце очередного, зря потраченного съемочного дня. – Делать ей нечего, кроме как замывать говно и выносить судна! Под нее, и только под нее дают деньги! Мать Тереза, блин! Офис разболтался, спонсоры психуют. Я ничего не понимаю, а ты?» Он испытующе, страшными глазами неудачника впивался в Ведерникова, но тот в ответ мог только пожать плечами. «Я Киру знаю полгода, чего ты хочешь от меня?» – сердито защищался он от домогательств издерганного Мотылева, но тот, катая саркастический живчик по углам бескровного рта, продолжал пялиться так, словно Ведерников скрывал от него какой-то секрет.

Тема живых мертвецов продолжилась, когда на съемки залетел для какого-то пятиминутного дела встрепанный, толсто одетый, но до мятой рубахи распахнутый Корзиныч. При виде Ведерникова, отшатнувшегося было в дверь туалета, старик резко затормозил и раскрыл рот, сказав: «А-а». «Павел Денисович!» – Ведерников предостерегающе вскинул руку, готовый к эксцессу. Корзиныч замер, издал дополнительный гортанный звук плохо пробритым горлом, слабым движением трости отослал миловидную девочку-ассистентку, прибежавшую вести его на какую-то подсъемку. Ведерникову было нестерпимо стыдно. Получалось, он обманом выманил у Корзиныча, бескорыстно радеющего о товарищах по команде, ценную вещь. Собственно говоря, именно так и было. Теперь сохранявшаяся в Ведерникове биологическая жизнь изобличала его как вора, точно самая кровь, бегущая по жилам и горячо окрасившая щеки, была ворованной, все пять литров. «Павел Денисович, вы не подумайте, – пробормотал он, готовый провалиться на месте. – Просто остались дела, никак нельзя не закончить. А потом немедленно…» «Т-ш-ш! – прошипел Корзиныч, хватая Ведерникова за локоть. – Ты, Чемпион, на весь коридор не ори».

Хромая со стуком, звяком и подскоком, он отволок Ведерникова в угол, где доживала свой век сухая пальма о трех веерах, на заскорузлой, с выпирающими корнями куриной ноге. «Плохо думаешь обо мне, Чемпион, – конспиративно хрипя, проговорил старик. – Я тебе в прошлый раз обозначил: не стану тебя толкать ни в ту, ни в другую сторону. Странно, конечно, глядеть на тебя, будто я настоящий, а ты какое-то кино. То-то не было про тебя никаких новостей, я-то считал, что тебя не нашли еще, вон, Леня Агапов три недели лежал, я уж думал зайти вроде как случайно к нему, чтобы человека хоронить, не студень червивый. Уже совсем собрался, была не была, но соседка запах унюхала. Так что ты не мучайся и не красней. Поживи с машинкой, подружи с ней, понянчи ее. Раздумаешь – просто вернешь. Я рад буду». Последнюю фразу Корзиныч произнес сдавленно, зыркнул на Ведерникова из-под напитанного кремом масляного лба и зашкандыбал по коридору, на ходу зычно выкрикивая: «Ну, где тут все? У меня на ваши дела восемнадцать минут!»

* * *