Прыжок в длину

Ведерников неопределенно помотал головой, чувствуя, что пистолет в кармане из теплого сделался холодным и из него, будто из неисправного крана, каплет в подкладку липкая водица. «Так вы заходите! – вскричал папаша Караваев, пригласительно указывая на дверь, вновь отвердевшую. – Только пистолетик ваш сначала мне отдайте». «С какой это стати?» – слабо запротестовал Ведерников, подумав, что папаша Караваев своими полинялыми глазками каким-то образом видит оружие сквозь пальтовую ткань. «А с такой стати, что вы с пистолетом не пройдете, застрянете, – охотно пояснил любезный фантом. – Я и сам многократно застревал, по разным причинам, ощущение гадостное, можете мне поверить. Дышать почти нечем, и неизвестно, когда отпустит». Тут Ведерников глянул сквозь лилового папашу, ставшего теперь как бы стеклянистым, на дверь, стоявшую по-прежнему прочно, и осознал наконец, что в него самого вмонтировано нечто, не пускающее войти.

* * *

«Олег, раз ты не отвечаешь на мои письма, я решила пока не возвращаться. Наверное, нам обоим нужно время, чтобы подумать про наши отношения. Друзья пригласили лететь в Киев. Ты, наверное, смотришь новости. В Киеве народная революция. Я собираюсь увидеть своими глазами. Участвовать в таких событиях это важно. Ко мне прилетела Галя, она будет со мной и будет мне помогать. Еще со мной будут швейцарские украинцы, из них один поэт. Все туда собираются. Все очень воодушевлены. Я надеюсь получить вдохновение для всей работы, в том числе для фильма».

Ведерников действительно иногда смотрел новости. Место, куда ни с того ни с сего понесло Киру, выглядело как войнушка на помойке. Площадь в помпезном центре, напоминающая теперь окраинную свалку, тлела и чадила, в землистом дыму вились чумазые флаги и теплые хлопья какой-то горелой синтетики, угрюмые люди были мало отличимы от камней, которые они выворачивали из взъерошенной, черной мостовой. Ведерников политикой никогда не болел, считал ее активностью без малейших результатов, пошлым театром с бездарными актерами. Однако в Киеве стреляли по-настоящему, а еще калечили друг дружку булыжниками, палками, всем, что сволокли и что добыли из закопченной, поруганной площади. Однажды в хронике мелькнули кадры, где толпа нависает над выложенными в ряд, чем попало укрытыми трупами. Кире было совершенно не место в этой революционной толпе, где хромает каждый второй, где никто даже не поймет, что у самонадеянной особы, желающей поговорить со всеми и всех научить правильной жизни, нет одной ноги.

Однако Ведерников знал, что отговаривать Киру совершенно бессмысленно. Он слабо верил в то, что русскую знаменитость окружат заботой и защитой, что ее ясное обаяние сработает там, где стелются совсем другие миазмы и магнетизмы, где все вытаращенные в камеры политики добиваются как раз неясности, а местность напоминает горящее торфяное болото, где сверху немножко черненько, немножко дымненько, а внизу, под сохнущими корнями жизни, – огненные пустоты, адские печи для тех, кто решит покопаться поглубже. Он понимал, что пока Кира не вернется из своей безумной и праздной экспедиции, предстоит лечить беспокойство убойными снотворными таблетками. Все, что Ведерников мог, – это к ее приезду очистить от Женечки Москву.

Но вот – мог ли? Негодяйчик дома уже с полмесяца и до сих пор жив. Ведерников проделал колоссальную работу, мысленно перетаскивая каменную тушу жертвы по своей квартире, по подъезду, по двору – а толку ноль. Он догадывался уже, что причина не в сложных, с помехами, ситуациях, не в животной силе альфа-самца и даже не в одноразовом оружии. Всегда имелись минутные, секундные возможности – но всякий раз рука, сжимавшая начиненную машинку, утрачивала жизнь, превращалась в косный протез. Это напоминало ту личную бесконечность над прыжковой ямой, что, при безумных усилиях, сожмется до микрона, но не пропустит к рекорду. Что-то не подпускало Ведерникова к убийству. Он не имел понятия, как с этой преградой обращаться. Собственное сознание выстраивало ему хитрые ловушки. Давеча, выхромав из Женечкиного подъезда, весь липкий от пота и с раздавленной «макаровым» ликерной конфетой в кармане, Ведерников уже понимал, что фарсовый папаша Караваев, не пустивший к сыну убийцу с пистолетом, – личная его галлюцинация. Так же точно никакой фантом в телогрейке не являлся в череде мотылевских засланцев, а мешок молодой картошки Лида купила у рыжеватых говорливых мужичков из-под Смоленска, развозивших свои урожаи по платежеспособным московским квартирам. Нет, Ведерников не трусил, он не боялся ни крови, ни тюрьмы. Он хотел только одного: чтобы в самую решительную секунду сознание его отключилось, и чтобы другой, автоматический Ведерников-два, нажал за него на курок.

А, собственно говоря, почему бы и нет?

* * *