Прыжок в длину

Изнутри домина оказался пылен и гулок. В холле, совершенно лишенном мебели, лежали штабелем плотненькие мешки из синтетической рогожи, иные спускали мучнистые струйки какой-то строительной субстанции, образующие на полу белесые разводы. На потолке, в богатом лепном медальоне, напоминающем что-то погребальное, тлела и помаргивала круглая люстра. Голые дверные проемы открывались в безразмерные помещения, там были другие люстры – обернутые мутной пленкой хрустальные громады, похожие на кладки призрачных рептилий. Шуршали на сквозняках еще какие-то жесткие и хрупкие завесы, заляпанные краской, валялись тут и там окаменелые инструменты, на стремянке висели крюком твердые, как жесть, рабочие штаны. «Там заканчивают», – указав неопределенно тростью, сообщил Корзиныч, хотя никого из заканчивающих хоть что-нибудь не было видно.

Кое-как вскарабкавшись по затоптанной белым затейливой лестнице, Корзиныч наконец привел Ведерникова в обитаемую комнату. Там стояли огромный пухлый кожаный диван и соответствующее ему кресло, вместе похожие на бегемотиху и ее детеныша. Перед диваном испускал красноватый жар электрический камин, на стеклянном столе, испещренном круглыми следами от посуды и радужными отпечатками пальцев, ожидал выполненный в виде спортивного кубка стеклянный графин с неизвестным, рыжим на просвет алкоголем. Плюхнувшись так, что подскочили валявшиеся на диване бумажки и зубочистки, Корзиныч немедленно набулькал питья себе и гостю в простецкие граненые стаканы. На закуску были приготовлены тонкие, слипшиеся, уже истекшие соком ломтики лимона и похожие на личинок жирные орехи в облупленной вазочке.

«Вот, здесь обитаю, – ожесточенно произнес Корзиныч и сгреб свой стакан, будто карточный выигрыш. – Чтобы все здесь затеять, продал свою московскую трешку. А теперь у меня жилой полезной площади меньше, чем было в квартире. Как придут малые деньги, сразу кидаю в эту прорву. Не справляюсь, видишь. Так что выпьем за оптимистов!» Дотянувшись, Корзиныч брякнул стаканом о стакан Ведерникова и с видимым отвращением сделал полнозвучный крупный глоток.

«Ну, теперь говори», – предложил Корзиныч, вытерев рот рукавом до самого дряблого уха и пристально глядя на гостя, едва пригубившего грубый, старым деревянным шкафом пахнувший коньяк. Левый полуприкрытый глаз Корзиныча показался Ведерникову каким-то голым. Тут же он сообразил, что общественный деятель свел сидевшую некогда на веке бурую родинку. «Павел Денисович, мы когда в баскетбол играли, ходили слухи, – начал Ведерников, сильно волнуясь. – Не помню, кто говорил, что вы растачиваете газовые стволы. Мне очень нужен ствол. Поверьте, в полной тайне, ни одной живой душе. Мне не к кому обратиться, только к вам».

Корзиныч помолчал, вздыхая. «Значит, я не ошибся в догадке, – произнес он обреченно. – Понимаешь, Чемпион, я больше этим ремеслом не промышляю. Были когда-то дела, но теперь я на виду. На меня так и смотрят, так и просвечивают, чтобы нарыть компромат. Мне теперь никак нельзя». «Понятно», – деревянным голосом сказал Ведерников, и прямоугольная комната вдруг стала круглой, будто карусель. «Эй, Чемпион, ты в обморок не падай, погоди, – окликнул Ведерникова Корзиныч из-за завесы мутных предметов. – Что я тебе сейчас сказал – это внешний пресс-релиз. Но есть и наши внутренние инвалидские дела. Мы между собой государство в государстве. Никто не знает, как мы маемся, безногие. Как воем по ночам, как ноги свои отрезанные щупаем. Как жить устаем. Над нами нет закона, как над другими-прочими. То есть закон, конечно, есть в виде суда и полиции. Но не в виде совести. Чтобы еще и совестью мучиться – пускай-ка выкусят!» – с этими словами разгорячившийся Корзиныч свернул похожую на клубень коричневую дулю и потряс ею в пыльном, взбаламученном пространстве. «Потому я за своих всегда горой, – проговорил Корзиныч, немного успокоившись и еще отхлебнув. – Я для своих на все готов. Новых изделий не произвожу, но имею с прежних времен стратегический запас. Ты тут поскучай, Чемпион, потерпи. Вот, пожуй, книжки полистай, если можешь. Мне с полчасика надо, сам понимаешь, вещь у меня не на тумбочке лежит».

Оставшись один, Ведерников оцепенел. Полый дом звучал, точно помещения аукались между собой. На диване действительно валялись распластанные вверх переплетами потертые книжонки, но у Ведерникова не было желания даже полюбопытствовать. Корзиныч возился наверху, прямо над головой: с надсадным шорохом волок что-то наискось, стучал, передвигаясь, точно был не только на трех конечностях, включая трость, но и сам треугольный. Вот что-то круглое и грузное спрыгнуло на пол, покатилось, ворча, проело желоб у Ведерникова на голове. За окном нежные облака были в первых весенних проталинах, перепархивали, вспыхивая золотом, взбудораженные воробьи, но Ведерникова все это больше не касалось.