Прыжок в длину

Его буквально завораживала недавно осознанная уязвимость человека в сочетании с его же страшной, непредсказуемой живучестью. Причем в соотнесении с негодяйчиком уязвимость доставалась почти целиком Ведерникову, зябкому, зыбкому, только имитирующему прямохождение на своих измозоленных обрубках, наперед оглушенному горем предстоящего убийства. Сверхплотный Женечка Караваев был, напротив, практически недосягаем для смерти, жизнь его хранилась в массивном теле, будто ценность в сейфе. Ведерникову трудно было представить какое-либо холодное оружие, включая хищные клинки из магазина «Охотник», которое от удара о Женечкины каменные ребра не сломалось бы, словно хлипкая щепка. У Ведерникова, сидевшего сиднем пятнадцать лет и пока не восстановившего мускулатуру, еще недавно напоминавшую жгуты из тряпок, не было ни единого шанса против человекообразного альфа-самца, если напасть открыто, лицом к лицу. Негодяйчик, между прочим, был довольно силен, особенно в медленном сдавливании, которому он подвергал, к примеру, захваченные парой в кулак грецкие орехи. Руку Ведерникова с ножом он мог бы удержать и заломить с такой же легкостью, с какой однажды цапнул и отвел на сторону, до пушечного треска древесины, росшую поперек пути инвалида низкую ветку. Самым эффективным вариантом было бы спихнуть негодяйчика в воду, желательно глубокую и темную, чтобы шум чудовищного водяного взрыва от падения истукана компенсировался очень скорым его, истукана, погружением, бесповоротно в жирный, бархатный ил. Однако, каким бы ни было место преступления уединенным и безлюдным, существовала высокая вероятность, что метнется неведомо откуда быстрая тень, и непрошеный спаситель сиганет в мутный водяной пузырь, чтобы вытащить набухшую, бледную жертву, а самому, вероятней всего, утонуть.

Таким образом, негодяйчик, защищенный плотностью своего телесного состава, наделенный способностью приманивать прекраснодушных идиотов для исполнения их, идиотов, человеческого долга, был фатально живуч. К тому же, как теперь припоминал Ведерников, Женечка уже давно был настороже. Всякий раз, когда ему случалось оказаться с «дядей Олегом» в одном пространстве, негодяйчик следил как бы благодушными, будто в масле плавающими глазами за неловкими передвижениями инвалида, не выпускал его из виду ни на минуту. Незаметно перемещаясь, он всегда устраивался так, чтобы держаться от своего спасителя на расстоянии не меньше чем два метра. Если вдруг Ведерников заходил негодяйчику за спину, тот немедленно разворачивался, с шевелящимися лапами наготове и с подобострастной ухмылкой. Та сугубая почтительность, с какой держался Женечка, была на деле замаскированной опаской. Даже в последнее время, когда негодяйчик увлеченно ухаживал за инвалидом, в самой предупредительности его, в ловких пируэтах на лестнице, по которой Ведерников спускался ломаной караморой, в отслеживании желаний и нужд с моментальным их удовлетворением чувствовалась фоном все та же настороженность, потребность контроля.

По всему выходило, что нападение должно достичь результата в первые четыре секунды. Причем у Ведерникова будет только одна попытка. Если негодяйчик останется недобитым, то он немедленно, еще до всякой «скорой», начнет поправляться, крошка жизни, сохранившаяся в его поврежденных глубинах, будет разрастаться сама по себе подобно агрессивной колонии простейших. А Ведерников при этом окажется на нарах, негодяйчик станет ему недоступен – зато Кира, добросердечная, глупая Кира бросится жалеть и выхаживать бедного Жеку и в результате подставится под один из ближайших ударов. Что интересно, и сама тюрьма в случае неудачи уже не будет для Ведерникова потусторонним адом, но превратится в реальность со всеми ее решетками, парашами и паханами. В настоящую, реальную тюрьму Ведерников не хотел.

Дать нападению реальный шанс мог только револьвер или пистолет. И тут Ведерников вспомнил про Корзиныча.

* * *

Может, пару месяцев, может, год тому назад Ведерников набредал рассеянной рукой, искавшей в нижнем, самом захламленном ящике стола живую батарейку для компьютерной мыши, на золотую и обтерханную визитку некоего Корзинова, актера театра и кино. Тогда он даже не вспомнил, откуда у него взялась помпезная картонка. Теперь, настороженно прислушиваясь к мокрому звяканью кухни, он выдернул ящик, грохнувший, как взявший с места товарняк, вывалил содержимое на недавно почищенный ковер и принялся рыться. На счастье, визитка, заскорузлая и слипшаяся с каким-то мутным обрывком целлофана, обнаружилась сразу. После того как Ведерников сгреб обратно обветшалый, дыбом вставший в ящике хлам и пальцами вычесал из ворса какие-то окаменелые таблетки, на темном ковре осталось нежное пятно как бы зеленоватой соли: сухой осадок жизни, бледная ее пыльца, происхождение которой невозможно объяснить.