Прыжок в длину

Вечерние разговоры по скайпу канули в прошлое: Кира либо не отвечала на вызов, либо возникала буквально на пару минут, повернувшись к Ведерникову от чего-то в комнате, занимавшего ее гораздо больше. «Олег, ты меня извини, пожалуйста, мне столько надо сделать до отъезда», – говорила она с виноватой, милой улыбкой, сильно подпорченной бегающим взглядом и перекрученной позой, а еще пухленькой складкой на шее, которую дружественные телекамеры умели не замечать. Что за отъезд, куда и когда она собралась, только ли в Берлин или куда-то еще – этого Кира не удосужилась сообщить, а Ведерников нарочно не спрашивал, хоть и мучился ужасно. Он познал мокрый пшенный вкус закушенной подушки, мягкие тупики и ухабы бессонницы, а еще глухую безнадежность, выражаемую согбенной позой, в которой Ведерников лез, все-таки лез в безотказно подаваемый, обросший фланелевой грязью студийный фургон.

Праздничная дата приближалась, все надвигалась, неожиданно навалилось аномальное тепло, лохматые газоны разомлели, будто банные мочалки, город наполнился мутным сверканием, высыхающие лужи чернели, словно свежезалитые костровища. И вот настало утро девятнадцатого ноября, Ведерников проснулся в желтом свете горевшей всю ночь прикроватной лампы, с таким же желтым полоумным солнцем в сухих, неплотно сдвинутых шторах, и как-то сразу понял – по особой тяжести сердца, по особой неотзывчивости спертого воздуха, – что Киры с сегодняшнего дня надолго нет в Москве.

* * *

В ресторане все прошло, как всегда, прекрасно, об укреплении союза новобрачных свидетельствовало пока еще робкое появление родственников изверга-протезиста: кисло-сладкой морщинистой тетушки в черной, словно дегтем обмазанной прическе и состоявшего при ней костистого старикана в невероятно мятом костюме, с бровями из длинных, похожих на пожелтелые лески волосин. Старикан был четвертым, не то пятым тетушкиным мужем и все время путал не родного ему Романа Петровича с другим гостем, тоже толстым и бородатым, скромно напивавшимся в дальнем углу стола, беседуя со своим, в бронзоватую крапину, галстуком.

В качестве подарка от всех Ведерникову торжественно преподнесли часы «ролекс» – не золотые, как у негодяйчика, а просто стальные, зато сверхтехнологичные, со множеством рубчатых кнопок и управляемых ими мелко моргающих стрелок, причем производитель гарантировал, что при попадании глубоко под воду, в пожар, чуть ли не в мантию Земли хронометр, что бы ни сталось с его владельцем, останется цел. С некоторым холодком в груди Ведерников застегнул на запястье эту, в отличие от него, бессмертную вещь. Вещь была тяжела, жила своей еле слышно шелестящей жизнью, пробовала на шестереночный зубок каждую новую секунду, и у Ведерникова возникло чувство, будто он приковал себя к какому-то грядущему экстриму, в котором уцелеть вряд ли удастся. Между тем застолье благодушно перешло к основному блюду, тетушка, поблескивая беличьими глазками, сосала шампанское, напротив Ведерникова ерзал относящийся не то к полненькой блондинке слева, не то к стриженной дикобразом шатенке справа болезненный мальчик с острым вопросительным личиком, и Ведерников, глядя на него, понял, что благодаря воздействию Киры уже не так, как прежде, ненавидит детей.

Теперь, без Киры, ездить на съемки не было никакого смысла. Но куда-то ездить было надо. Лидино тяжкое присутствие буквально гнало Ведерникова из дома. Ее ежедневная влажная уборка стала теперь сырая, с пришлепом, и распространяла уже не свежесть, но гниловатый запах рогожной тряпки, похожей на мочалистый, истекающий слякотью корень, когда Лида отжимала ее, расставив красные локти, в урчавшее ведро. Еще у Лиды завелась хорошенькая плоская фляжка, маленькая, зато с весьма крепким содержимым: когда Лида думала, что ее никто не видит, она делала из этого сосуда с концентратом счастья быстрый птичий глоток, после чего движения ее становились несколько схематичными, а по щекам расплывались жаркие пятна. Ведерников помнил Лидины рассказы про мать и отца, что спивались где-то на северах, еще про каких-то родственников, заживо горевших от водки и видавших воочию паукообразных маленьких чертей и толстых меховых лесовиков. Теперь семейная генетика становилась видна невооруженным глазом, и Ведерников думал, со смесью досады и вины, что Лида долго не продержится и следует заблаговременно ее уволить, сделать это раньше, чем ее прогонит злой, все никак не богатеющий Аслан.

* * *