Провокатор

Несколько человек подкатывались с предложениями о передаче им патентов на просто ошеломительно выгодных условиях, то есть даром, в обмен на гипотетические будущие прибыли. И ладно бы это были представители солидных компаний, нет, обычные авантюристы или просто жулики. Но был среди них один любопытный экземпляр, который утверждал, что его направил самолично Томас Эдисон, имевший свой вариант сцепки и потому требовавший от нас добровольного отказа, естественно, в пользу ушлого американского изобретателя. Вася, не знавший английского, легонько пнул меня в бок:

– Хотелось бы, так сказать, в общих чертах понять, что ему нужно.

– Да говорит, что это не наше изобретение и что по-хорошему мы должны уступить права за один доллар, потому как сам Эдисон делает нам честь.

– Ни хрена себе, – у здоровенного путейца вытянулось лицо. – А что же тогда по-плохому?

– Засудят нас, денег слупят и вообще обанкротят.

– Да я ему…

– Тихо, тихо! – я аккуратно постарался задвинуть начавшего свирепеть Собко за стенд. – Только скандала на выставке нам и не хватает. Делай глупое приветливое лицо и улыбайся, американцы это любят.

Дальше в культурных выражениях я объяснил нагловатому янки, что сцепка не совсем наша, что мистеру Эдисону лучше бы обратиться в Министерство путей сообщения Российской империи, и вообще постарался вежливо отправить в пешее эротическое путешествие. Американец свои предложения свернул, но напоследок высказался в том смысле, что мы сильно пожалеем, и отвалил, оглядываясь на зыркавшего волком Васю.

Некоторая пауза наступила ближе к маю – первый натиск мы отбили, с соседями по павильону перезнакомились, установили рабочие отношения, подменяя друг друга, посетитель на стенд шел в основном бездельный, чисто поглазеть, и мы, наконец, стали выбираться в город. Пару дней пришлось посвятить магазинам и ателье, иначе нам грозила гибель от рук наших разгневанных дам, а первого мая я выбрался на Пер-Лашез, к стене, у которой в 1871 году были расстреляны последние защитники Коммуны.

Попытки найти красные гвоздики рядом с домом Паскаля провалились, тут цветочницы ориентировались на более аристократические вкусы, а моего знания французского для объяснения предмета поисков не хватало, искать надо было oeillet rouge, а вовсе не gvozdikae rouge. Впрочем, «красная гвоздика – наш цветок», как пелось в советской песне, нашлась у самого кладбища. Причем там по случаю первого мая происходило что-то вроде небольшого митинга – стена была увешана венками, а чуть поодаль толкал витиеватую речь плотный мужик с квадратным лицом и непременной бородой. Смысл я улавливал лишь в общих чертах – о социальных реформах, не напрасных жертвах и необходимости дальнейшей борьбы.

– Кто таков? – спросил я у соседа по толпе, по виду вполне приличного мелкобуржуа.

– Мсье, наверное, иностранец? – удивленно повернулся ко мне тот. – Это же Жан Жорес, лучший оратор Франции, бывший депутат Национального собрания!

Ого, сам Жорес, один из наиболее известных социалистов и марксистов на сегодня. Причем его воззрения были мне во многом симпатичны, он пытался объединить всех левых в единую организацию в борьбе за преобразования, но вот знакомиться здесь не стоило. В толпе были русские эмигранты, а, значит, и зарубежная агентура Департамента полиции, и идти возлагать цветы или жать руку Жоресу – означало засветиться, надо будет подкатиться к нему позже. А пока я изобразил случайного прохожего и двинулся дальше, в сторону крематория и колумбария, где в моем времени была ячейка с прахом Махно, а мне хотелось бы повернуть в этом времени так, чтобы не только Махно, но и сотни и тысячи других эмигрантов остались жить и работать в России.

С такими мыслями я прогуливался, ожидая конца митинга, когда понял, что меня ведут – пара фигур точно попадалась мне раньше, у стены и на аллеях кладбища. Охранка? Вроде не с чего, у стены я пробыл буквально пять минут, с русскими не общался, и с чего вдруг именно сегодня, раньше-то я их не видел, а при многочасовой работе на стенде заметить постоянный интерес со стороны двух-трех шпиков как нечего делать. Ну не послали же за мной бригаду филеров из десяти-пятнадцати человек, чтобы можно было меняться каждые четверть часа? Да и вообще, сколько народу в заграничной агентуре на всю Европу – двадцать, тридцать? Тогда кто? Французы? Скорее всего, держали митинг под наблюдением, засекли новое лицо и решили проверить.

Так что я спросил у служителя, как пройти к могиле Мольера, где и оставил гвоздики у четырех граненых колонн, а сам двинулся к выходу, свистнул фиакр и вернулся на выставку.