Против Сент-Бёва

Мать обрекла себя на вечное сожженье —
Ей материнский грех костер соорудил! ^[89]

и все прочие слагаемые бодлеровской гениальности, которые я с таким удовольствием перечислил бы тебе, будь у меня время. Но в этом стихотворении его увлекли уже образы католической теологии:

На вечном празднике Небесных Сил и Тронов <…>
Страданье – путь один в обитель славы вечной,
Туда, где адских ков, земных скорбей конец;
Из всех веков и царств Вселенной бесконечной
Я для себя сплету мистический венец! ^[90]

(На сей раз образ подан без иронии, как было с упомянутыми мною образами преданности и милосердия, но по-прежнему бесстрастно, его отличает большее совершенство формы, большая наполненность аллюзиями на средневековое католическое искусство, он более описателен, нежели эмоционален.)

Я не касаюсь стихов, обращенных к Мадонне, построенных как раз на игре всеми этими католическими формами. Скорее имею в виду вот этот чудный образ:

Вслед за собою змей влачу я с той поры,
И часто мне в стопы они вонзают жала ^[91],

который он так любит заимствовать в Священном Писании: «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая» ^[92]; «У тебя под ногами, как под ногами Христа!» – inculcabis aspidem, «на аспида наступишь» ^[93]. Не обойдя молчанием его слишком известные (и возможно, основополагающие) поэтические формы, я мог бы, думается, мало-помалу воскресить для тебя вселенную бодлеровской мысли, этот мир его гения, где каждое стихотворение – лишь часть целого: стоит начать его читать, как оно сразу подверстывается к другим известным его стихам. Это похоже на впервые увиденную в гостиной картину ^[94]: по окрашенной в закатные тона античной горе поднимается в сопровождении нескольких Муз поэт с женскими чертами лица, иными словами, на картине изображена античность в ее естественном состоянии, а Музы воспринимаются как реально существовавшие женщины, по двое, по трое прогуливающиеся под вечер с поэтом и т. п. Во всём этом мимолетном, придающем бессмертной легенде нечто реальное, ощущается часть мира, принадлежащего Гюставу Моро. Тебе понадобились бы все порты, а не только тот, «что полн и мачт и парусов» ^[95], или тот, где:

Там скользят корабли золотою стезею,
Раскрывая объятья для радостных снов,
Отдаваясь небесному, вечному зною ^[96],

но и тот, что всего лишь «портал»

Весь в красочных огнях, струившихся с высот ^[97],

и тот, что ведет «бедняка туда, в простор небесный» ^[98]. И кокосовые пальмы Африки, бледные, как призраки,

В свой кокосовый рай устремившие кроткий,
По земле африканской тоскующий взгляд ^[99]

Дерев кокосовых ища во мгле сырой! ^[100]

И нужно заняться вечерней заре, когда

…на скатерти лучей
Живые отблески, как отсветы свечей ^[101],

и наступить часу «вечернего таинства, воздушно-голубого» ^[102] с обрывками музыкальных фраз, позволивших ему создать, может быть, самую дивную после «Героической симфонии» Бетховена восторженную песнь:

Да послушать оркестр, громыхавший металлом,
Хоть заемным геройством волнующий грудь,
Если в парк, освеженные вечером алым,
Горожане приходят часок отдохнуть ^[103].

И этот зов трубы столь сладостен, когда
Торжественный закат зовет к небесной жатве ^[104].

Вино с момента созревания винограда

…на холме, иссохнувшем от зноя ^[105],

и до того, как «гортань работника» станет ему «теплой могилой», воспевается не только в посвященных ему божественных стихах, но повсюду, где оно или любой другой эликсир, любая другая амброзия (иное чудесное питье, приготовленное его собственной рукой) исподволь используется при создании образа, наподобие того, который говорит о смерти:

Лишь Смерть до вечера руководить нас будет
И в нашу грудь вольет свой сладкий эликсир! ^[106]

Голубые дали с наклеенными на них белыми парусами,

Когда в лазурной дали явит
дрожащий контур свой фрегат, тартана, бриг ^[107].

Ласкали небеса, сияло гладью море… ^[108]