Против Сент-Бёва

О этот трепет сердца, которому причиняют боль! – только что это было нервной дрожью старушек среди грохота омнибусов); быть может, подчинение чувств истине, выражению и есть, в сущности, проявление гениальности, силы, превосходства искусства над личной жалостью. Но в случае с Бодлером есть нечто еще более непонятное. Облекая чувства в самые возвышенные слова, он как будто дает нам лишь внешнее их описание, не сопереживая им. Таковы великолепнейшие строки о милосердии, из числа необъятных и развернутых бодлеровских строк:

Как триумфатору, грядущему в величьи,
Для ног Христа соткать из добрых дел ковер ^[82]

Однако есть ли что-либо менее милосердное (пусть намеренно, это не имеет значения), чем настроение всего стихотворения:

Как ястреб, горний дух крыла свои расправил,
Пал на безбожника, вцепился пятерней
Бедняге в волосы: «Держись Христовых правил
И веруй, – возопил, – я добрый ангел твой!

Ты должен всех любить, не делая различья,
Бедняк ли он, злодей, безумец или вор, —
Как триумфатору, грядущему в величьи,
Для ног Христа соткать из добрых дел ковер».

Ему безусловно внятно всё, что таится в названных добродетелях, но он словно изгоняет саму их суть из своих стихотворений. Поистине, вся сила преданности сосредоточена в строчках:

Вами пьян я давно! Но меж хрупких созданий
Есть иные – печаль обратившие в мед,
Устремившие к небу на крыльях страданий
Свой упрямый, как преданность Долгу, полет ^[83].

Кажется, что небывалой, неслыханной силой глагола (во сто крат более мощного, чем у Гюго, что бы там ни говорили) он увековечивает чувство, которое силится не испытывать в самую минуту его называния, скорее описания, нежели выражения. Любую боль, любое наслаждение облекает он в невиданные словесные формы, почерпнутые в своем собственном духовном мире, формы, которые мы никогда и ни у кого более не встретим: они с планеты, принадлежащей ему одному, и не похожи ни на что из известного нам. Каждой разновидности персонажей придает он одну из этих просторных, еще горячих, сочных, истекающих ароматом форм – их можно уподобить мешкам под бутыли или окорока, – и хотя проделывает он это шумно, громоподобно, всё равно кажется, что он шевелит одними губами, и при этом ему не удается скрыть, что он всё выстрадал, всё осознал, что он – чувствительнейшая из струн, глубочайший из умов.

Та – изгнанница, жертва суда и закона,
Та – от мужа одно лишь видавшая зло,
Та – над сыном поникшая грустно мадонна, —
Все, чьи слезы лишь море вместить бы могло ^[84].

Каждое из слов – чудо, каждое окутывает мысль чудесным покровом – то мрачным, то ярким, то притягательным. Но «сочувствует» ли он, переселяется ли в сердца героев?

Часть этих прекрасных, изобретенных им поэтических форм, о которых я тебе говорил, форм, укрывающих теплым цветистым покрывалом называемые им события, отсылают нас к родине предков:

Та – изгнанница, жертва суда и закона…

Что нас толкает в путь? Тех – ненависть к отчизне ^[85].

Отчизна древняя и портик ты чудесный ^[86].

Как и чудесные покровы на мыслях о семье («Тех – скука очага»), немедленно входящих в разряд библейских речений, как и все те образы, что составляют неукротимую мощь такого стихотворения, как «Благословение» ^[87], где всё возвеличено достоинством искусства:

В твое вино и хлеб они золу мешают
И бешеной слюной твои уста язвят;
Они всего тебя с насмешкою лишают,
И даже самый след обходят и клеймят!

Смотри, и даже та, кого ты звал своею,
Средь уличной толпы кричит, над всем
глумясь <…>
Над ним, как древний бог, я гордо вознеслась!

Родила б лучше я гнездо эхидн презренных,
Чем это чудище смешное…

Наряду со столь частыми у Бодлера расиновскими строками:

Дитя! Повсюду ждет тебя одно страданье…

великие, пылающие, «как потир» ^[88], строки – его гордость: