Против неба на земле

Приходит мама, уводит сына на обед, упустив редкую для него возможность.

– Тугодумные!.. – стонет вослед Шпильман. – Тугодумные, дети тугодумных! Дай твой сачок…

Из автобуса высаживают туристов. Идут через вращающиеся стеклянные двери мужчины в шортах, выказывая мышцы могучих ног, перекликаются гортанно – большие, неспешные, твердоступные и устойчивые, налитые по горло иноземными соками. Каменотесы по виду, водители многотонных самосвалов, способные хорошо поработать, выпить на досуге немало пива, закусить кровавыми бифштексами, – так, во всяком случае, кажется. Идут их жены-великанши вровень с мужьями в простеньких платьях в цветочек, блекловолосые, плоскогрудые, с неотличимыми лицами и крепкими бугристыми ягодицами, готовые к затяжному труду и неограниченному зачатию. На тележках подвозят чемоданы – громоздкие, перетянутые ремнями, уложенные со смыслом, чтобы больше поместилось, ибо их хозяева уважают порядок и ненавидят случайности. Последними шагают, осаживаясь на пятки, грузные близнецы, два состарившихся бегемота в рубашках единого окраса, которые обтягивают литые, непроминаемые животы, также уложенные со смыслом, утешение и обеспечение на старости, как накопления в банке. Такие животы держатся стойко, надежно, наизготовку, и при желании – или при отсутствии выбора – на их вершину можно поставить столовый прибор и отлично пообедать, можно водрузить на них телевизор, а то и небольшой пулемет, чтобы отстреливаться.

Шпильман стесняется своей незначительности в окружении монументальных существ. Нет у него живота, нет и геркулесовых мышц, валики на боках повергают его в смятение. «В природе отсутствуют излишества», – утверждает он. «А слон? А бегемот?» – «Они не толстые, они огромные». Но это никого не убеждает. Шествуют на обед животы, чтобы напитать многоплотие, свысока оглядывают обезжиренные создания, и Шпильман отправляется следом.

– Живот требует внимания, – говорит на ходу. – Его надо накормить, напоить, одолеть пучи-мучи в кишках, облегчить в тягостных потугах, простонав гимн избавления, натереть кремом для загара, укрепить массажем, примочками и притирками, выкупать в полезных водах, умастить помадами, облачить к вечеру в одежды, сводить в ресторан, раздразнить соленостями и ублажить разносолами, уложить в постель, побаловать прикосновениями к иному телу, чтобы в положенный срок отвезти к врачу, просветить рентгеном, наполнить лекарствами, похоронить с подобающими почестями, – впрочем, это уже забота родственников или социальных работников.

Выслушал – и понравилось. Выслушал – укорил сам себя:

– Галушкес, ты просто завидуешь…

7

В зале для принятия пищи сосредоточенная суета, как на перроне перед близким отходом поезда. Встревоженный гул голосов. Деловитые перебегания от прилавка к прилавку. Нетерпеливые ожидания возле расторопных служительниц, которые наваливают на тарелки мясо разных приготовлений, рыбу по-польски, курицу по-китайски, кускус по-левантийски. Азартное насыщение, разгул вкуса с обонянием: хочется попробовать всё или почти всё, выставленное на обозрение, нет сил оторваться и невозможно вместить, но каждый старается, бегает торопливо по залу, сверх меры растягивает кишочки. «Чем больше ешь, тем вернее окупаешь расходы», – стыдит себя Шпильман и бегает вместе со всеми. «Зачем столько? – взывает его желудок. – Ну зачем?! Для чего впихивать в меня такие количества? Почему я должен их переваривать? Страдать от унижения, изжоги, непомерного разбухания? Хорошего из этого не выйдет, а выйдет нечто безобразное. Не хочу! Не буду! Забери обратно…»

Смотрит на них старческая пара в углу – угасшие тела, выдубленные на солнце лица, раздавленные трудом ладони, обмочаленные мускулы, истаявшие желания с сожалениями. Взяли по стакану сока, по ломтику мяса, горку салата, булочку на двоих, не осуждают – не одобряют, как говорят неслышно: «Рано распустили ремни. Рано начали жировать. Нам этого не простят. Другим не прощают, но терпят, а нас не захотят видеть на свете в покое и довольстве».

Пиршество тянется без конца, а когда не втеснить больше ни крошечки, располагаются за столами и беседуют в ожидании очередного приступа аппетита или закрытия помещения. По соседству разместились сослуживцы – так Шпильману кажется. Поели. Выпили кофе. Разговаривают не спеша. Тема замечательна: порции горя и радости, отпущенные на каждого. «Выдайте при рождении. Всё сразу. А я распоряжусь. Радость буду беречь, чтобы возрастала в цене, горе потрачу немедленно. Погорюю и перестану, а затем – только радость. Крохотными порциями, до старости…» – «Это не по мне. Радость надо истратить мгновенно, единым глотком. Чтобы вспоминать всю жизнь. А горе распределить малыми частями, до конца дней – тогда это не горе…» – «С этим следует еще разобраться. Что принимать за радость, что за горе. В неведении мой покой…»

Шпильман не выдерживает:

– Извините, но я подслушал ваш разговор, и у меня есть дополнение.

Разглядывают его. Четверо мужчин. Женщина.

– Каково оно?