Против неба на земле

Дорога уводит без прекословия. Вниз, вниз и вниз, словно к глубинам земли. Не гони, Шпильман, не гони! Распорядись со смыслом, заполни одинокие пространства на пути, вызови обитателей из небытия, размести каждого на месте своем. Это твои дни творения – других может не быть. Дорога прорублена через кручи, срезы по сторонам выжженные, кремнистые, прокаленные до белизны. Будто письмена на них, клинопись – с тех дней, когда богатырь Шимшон срывал горы с основания и растирал одну о другую. Что бы тебе, Шпильман, не свернуть туда, к снегам Лапландии, где волки льют слезы в полуночных сполохах, головы задрав на леденящую, неподступную обольстительницу? Что бы тебе не укатить к старым добрым голландцам, где равнины стелются под ногой шелковистой порослью, купы дерев склоняются над небыстрым ручьем, пастухи музицируют на свирелях, увитых розами, пастушки в венках водят неспешные хороводы, пухлые купидоны вспархивают в восторге над упитанными коровами, – вскричит ли и там глас негодующий, глас остерегающий, гневные обличения пророка, которого непременно желают убить?..

3

Звонит теща Белла:

– Ты где?

– В машине.

– Куда собрался?

– Куда глаза глядят.

– С тобой подруга?

– Со мной ежик.

– Дурак ты, Шпильман… Всё один да один. Только свистни – набегут в очередь.

– Очередь не надо. С очередью мне не справиться.

Шумы в трубке. Потрескивания.

– Шпильман, кто такая Ирит?

– Жена Лота. Которая – соляной столб.

– А поближе?

– Не знаю.

– Обнаружила в записной книжке. Имя и телефон. Чей – не упомню.

– Позвони. Проверь.

– Да она, может, умерла. В нашем возрасте это бывает.

– Вычеркни тогда.

– Начнешь вычеркивать – кто останется?..

Голос прерывается. Свист. Треск. Помехи.

– Выхожу из зоны слышимости.

– Шпильман, не выходи!..

Верблюд смотрит без интереса. Грустное создание песочного цвета с проплешинами по бокам, в расшитой цветной попоне для привлечения туристов. Бедуин дремлет в тени верблюда в ожидании нескорого дохода. Уведомлением начертано на скале: «Уровень Мирового океана». Понизу процарапано разное, смытое дождями, затертое песчаными бурями, словно опускается на крыльях дежурный ангел, соскабливает прежние послания, освобождая места для последующих. «Потомки! Мне неуютно…» – «Потомки! Вас может не быть…»

Уровень Мирового океана, вход в теснины, в узину́ меж прорезанных утесов, как соскальзывание в изнаночный мир, бегство из ближней тоски в отдаленную, где отступят понятия, прикипевшие за жизнь, и закрутятся иные дни – малыми шестеренками в механизме, сдвинутся шестеренки покрупнее, дрогнут на циферблате грузные стрелки десятилетий. Окунуться налегке в полноводное время, отбросить мерила постепенности, познать место незнаемое, полное обретений, без образа-имени: куда? зачем? – поймешь, Шпильман, по последствиям.

Погрузил ладонь в воду – Мировой океан тепл, мягок, покоен…

Минуты раздумий – каплями иссыхающего источника…

Кто сказал: «Непрожитым не насладиться»? Кому он сказал?..

Ежик ворохнулся в коробке, как подтвердил угаданное, и Шпильман начинает неспешное движение в глубины морей, погружая колеса, стекла, кабину в толщи иссохших вод, в отцветшую их голубизну. Не оглядывайся, Шпильман, не оглядывайся! – в здешних краях это не проходит даром. Неслышно хрустят ракушки на дне, лопаясь от непереносимой тяжести, расступаются, давая дорогу, обитатели исчезнувших глубин. Травы на дне – были ли здесь травы? Реки – вливались ли в те моря? Тускнеет свет, утихают звуки, слабеют сигналы, несущие кровавые ужасы, беспредельную пошлость, открытый гнев с затаенной злобой, – не пробиться к Шпильману. Спуск в затенье, во внебытие, в неведение, а вокруг тени диковинных теней, похожих на непохожее, следы невиданных следов, оставленных под залог, истаявшие ароматы истлевших существований, эхо отзвучавшего эха – сбережением утихших звуков.

Бедуин даже не проснулся. Верблюд головы не повернул. Им от рождения даровано пристанище – редкая награда, тоска по прошлому им не дана, разве что тоска по настоящему, которое не удержать, – пустыня неизменна лишь в глазах пришельца. Сметается паутина привычностей, отстают и остаются позади извержения фабричных труб, удушье тел в автобусах, вонь мусорного бака, прорванной канализационной трубы, гниль и падаль. Всё остается позади, последними отпадают сожаления, и когда Шпильман выкатывается на равнину, он уже свободен – той свободой, к которой надо себя готовить.

Звонит теща Белла:

– Шпильман, она жива. И тоже меня не помнит. Вроде учились вместе. Или работали. Всё перепуталось. Прожитое – с экранными глупостями.

– А ты пригласи в гости. При встрече разберетесь.

– Глупый ты, Шпильман. Кто же меня теперь узнает? Кто узнает ее?.. Вот тебе мой совет. Выбрасывай записные книжки, пока молодой. Спасибо потом скажешь…

4

Путь привычен. Дорога знакома до мелочей. Шпильман говорит:

– Слетал в Лондон – попрощался с Лондоном. Слетал в Рим – попрощался с Римом. Приплыл в Грецию…

Спрашивает:

– В Греции был?

Ежик отвечает молчанием: «В Греции не был».