Против неба на земле

Верблюд смотрит без интереса. Грустное создание песочного цвета с проплешинами по бокам, в расшитой цветной попоне для привлечения туристов. Бедуин дремлет в тени верблюда в ожидании нескорого дохода. Уведомлением начертано на скале: «Уровень Мирового океана». Понизу процарапано разное, смытое дождями, затертое песчаными бурями, словно опускается на крыльях дежурный ангел, соскабливает прежние послания, освобождая места для последующих. «Потомки! Мне неуютно…» – «Потомки! Вас может не быть…»

Уровень Мирового океана, вход в теснины, в узину́ меж прорезанных утесов, как соскальзывание в изнаночный мир, бегство из ближней тоски в отдаленную, где отступят понятия, прикипевшие за жизнь, и закрутятся иные дни – малыми шестеренками в механизме, сдвинутся шестеренки покрупнее, дрогнут на циферблате грузные стрелки десятилетий. Окунуться налегке в полноводное время, отбросить мерила постепенности, познать место незнаемое, полное обретений, без образа-имени: куда? зачем? – поймешь, Шпильман, по последствиям.

Погрузил ладонь в воду – Мировой океан тепл, мягок, покоен…

Минуты раздумий – каплями иссыхающего источника…

Кто сказал: «Непрожитым не насладиться»? Кому он сказал?..

Ежик ворохнулся в коробке, как подтвердил угаданное, и Шпильман начинает неспешное движение в глубины морей, погружая колеса, стекла, кабину в толщи иссохших вод, в отцветшую их голубизну. Не оглядывайся, Шпильман, не оглядывайся! – в здешних краях это не проходит даром. Неслышно хрустят ракушки на дне, лопаясь от непереносимой тяжести, расступаются, давая дорогу, обитатели исчезнувших глубин. Травы на дне – были ли здесь травы? Реки – вливались ли в те моря? Тускнеет свет, утихают звуки, слабеют сигналы, несущие кровавые ужасы, беспредельную пошлость, открытый гнев с затаенной злобой, – не пробиться к Шпильману. Спуск в затенье, во внебытие, в неведение, а вокруг тени диковинных теней, похожих на непохожее, следы невиданных следов, оставленных под залог, истаявшие ароматы истлевших существований, эхо отзвучавшего эха – сбережением утихших звуков.

Бедуин даже не проснулся. Верблюд головы не повернул. Им от рождения даровано пристанище – редкая награда, тоска по прошлому им не дана, разве что тоска по настоящему, которое не удержать, – пустыня неизменна лишь в глазах пришельца. Сметается паутина привычностей, отстают и остаются позади извержения фабричных труб, удушье тел в автобусах, вонь мусорного бака, прорванной канализационной трубы, гниль и падаль. Всё остается позади, последними отпадают сожаления, и когда Шпильман выкатывается на равнину, он уже свободен – той свободой, к которой надо себя готовить.

Звонит теща Белла:

– Шпильман, она жива. И тоже меня не помнит. Вроде учились вместе. Или работали. Всё перепуталось. Прожитое – с экранными глупостями.

– А ты пригласи в гости. При встрече разберетесь.

– Глупый ты, Шпильман. Кто же меня теперь узнает? Кто узнает ее?.. Вот тебе мой совет. Выбрасывай записные книжки, пока молодой. Спасибо потом скажешь…

4

Путь привычен. Дорога знакома до мелочей. Шпильман говорит:

– Слетал в Лондон – попрощался с Лондоном. Слетал в Рим – попрощался с Римом. Приплыл в Грецию…

Спрашивает:

– В Греции был?

Ежик отвечает молчанием: «В Греции не был».

– Там, на одном из островов, встретит тебя старик, возле которого пасутся ослы. Спросит: «Куда собрался?» Ответишь: «Туда-то». – «Садись. Этот осел отвезет. Он знает дорогу». – «Без погонщика?» – «Без погонщика. Каждый осел знает дорогу в одно только место». Поинтересуйся: к чему бы это?

Ежик интересуется: «К чему бы?»

– Не утруждают ослов новыми маршрутами. А потому тот же у нас путь. В те же края.

Шоссе проложено над морем. Взлеты и падения по асфальту. Насупленные скалы теснят машину к провалу, камень зависает поверху, издавна кому-то предназначенный. Камень терпелив. Ему не к спеху. Воды понизу – синеватые, лазоревые, в переливчатой красе; проглядывает островками изумрудный окрас, голубеет по краям, мутнеет на глубине, грубеет бутылочной зеленью. Шпильман вкатывается в неопробованный край посреди Мрачных гор, где властвует яростный владыка зноя, подстерегают серные потоки с омерзительным запахом, груды окаменелой соли, сатанинский, по ночам, восторг падких на тухлятину гиен. Огонь преисподней подогревает мертвые воды, течением Иордана заносит в море неосторожную рыбу, и она тут же засыпает, покрываясь для вечности крупицами соли.

Пальмовая роща у дороги. Шагает меж стволов старик в одеждах не по времени – солнцем обожженной головешкой. Тело заросло бородой. Глаза обросли бровями. Из ушей космы волос. Ноги коротки, словно стоптаны за долгие скитания по пустыне народов. Земля раскладывается под ногой в вековой переменчивости: что было лесом на его пути, становится пустошью, что было жильем человеческим, обращается в камни, прах, пепел.

Шпильман тормозит машину, распахивает дверь:

– Ваша фамилия Шпиц?