Против неба на земле

Шагал по улице Янкеле-бедолага‚ задолжавший всем и каждому‚ смотрит – бежит на него Шмуль‚ которому не вернул две полушки с прошлого лета, и не вернет, наверное, никогда. Шмуль за Янкеле‚ урядник за Шмулем‚ бык за урядником‚ коровы за быком‚ пастух за коровами...

Стояла у ворот теща Янкеле‚ въедливая старуха‚ которую он грозился истолочь‚ видит – бежит на нее зять‚ чтобы исполнить намерение‚ и запрыгала по улице – откуда что взялось. Янкеле за тещей‚ Шмуль за Янкеле‚ урядник за Шмулем‚ бык за урядником‚ коровы за быком‚ пастух за коровами...

Вышел из дома канцелярист Шпендорчук на акцизную службу-старание‚ дабы продлить оную с похвалой‚ видит – толпа‚ пыль до небес: все бегут и все на него. Измена. Злодейства. Бунт на скопищах. Еврейский бунт‚ бессмысленный и беспощадный, – переняли‚ пархатые! Шпендорчук вприпрыжку от тещи‚ что оскорбительно и позорно. Теща вприскочку от Янкеле‚ что натужно и огорчительно. Янкеле впритруску от Шмуля. Шмуль рысцой от урядника. Урядник скоком от быка. Бык галопом от коров. Коровы иноходью от пастуха. И убежали за горизонт‚ что удивительно и неправдоподобно...

Вот картина‚ достойная изумления‚ укоризны и порицания!

А Шпильман сидел в баньке над речкой‚ накручивал пейсу на палец и курил новые запасы спирта‚ который пылал жарким пламенем в человеческой утробе‚ от чего возгорались сердца‚ пробуждался аппетит‚ в припляс шли ноги.

Чем же оно закончилось? Тем оно и закончилось. Хупу поставили в пятнадцатый день месяца Ав: нет лучшего дня для соединения сердец. На свадьбу явились мастеровые – жестянщик Блехер‚ литейщик Гиссер‚ столяр Тышлер‚ Фарфурник с Гуральником‚ Ткач с Пекарем. Веселил гостей Беня Пукер‚ завиральных дел мастер‚ – как без него? "Нынче бульба‚ завтра бульба. В хлебе бульба‚ в рыбе – бульба..." Душу надрывал горбатый печальник Фиделе – стоном на скрипичной струне‚ так надрывал‚ что все изошли плачем‚ будто на похоронах. Пришлые клезмеры ублажали сердца: кларнет с трубой‚ флейта с цимбалами‚ барабан с тарелками: "Бам-бада-дам‚ бада-тири-дам..." – даже старая Цирля прошлась с рукоплесканием в свои завосемьдесят‚ стряхнув с плеч несчитанные зимы. Подали на стол кугель. Форшмак. Фаршированную щуку. Ели ее со жгучим хреном, проливая радостные слезы, напевали от избытка чувств, не опасаясь подавиться рыбной косточкой, кричали молодым: "Здоровье на вашу голову!"‚ а во главе стола сидел Фишель‚ жених-загляденье‚ рядом невеста – не на что посмотреть. Выпили‚ отплясали свое‚ и наутро молодоженов отослали в город‚ с глаз долой‚ чтобы над ними не потешались. А то‚ не дай Господь‚ нарожают страшилищ...

Он любил ее до самой смерти‚ не мог наглядеться – желанную к ночи и желанную под утро‚ хорошевшую безмерно в минуты прикосновений. От радости голубели ее глаза‚ опушались посеченные пряди‚ привядшие губы расцветали в неутоленном зове, спелые‚ влажные‚ наливные‚ в несмелом раскрытии женских сокровенностей‚ а она – в благодарность за подаренные ликования – выносила мужу семь сыновей‚ Шпильмана за Шпильманом‚ красавца за красавцем‚ зачатых в полноте ощущений. Семь сыновей – семь свечей: Фишель привез их к отцу с матерью‚ и всё местечко сбежалось взглянуть на Божий подарок. К чужой радости не прилепишься‚ в чужое счастье не протиснешься‚ – такие сыновья‚ таких не бывает на свете! Их даже хотели украсть‚ одного хотя бы‚ самого крохотного‚ самого приглядного‚ с золотистыми локонами‚ в бархатной ермолке‚ звали его Гершеле‚ Гершеле-мизинчик‚ – к этому приставили охрану.

– Береги ноги‚ Гершеле‚ – благословил Аврум Шпильман‚ и слеза пролилась в бороду. – Тебе далеко идти...

...Гершеле‚ ай‚ Гершеле! Ростом высок‚ телом силен, духом покоен, – всё‚ что ни делал Гершеле‚ он делал замечательно. Резал сосновые донца‚ гнул дубовые клёпки-боковины‚ стягивал обручами‚ забивал затычки в сливные отверстия‚ выставлял на загляденье бочонки под брагу, ушаты под воду‚ кадушки под муку, крупу‚ моченую ягоду, бочки для засолки грибов‚ огурцов и капусты. Вставал на пороге крохотный Шимеле‚ руки заложив за спину‚ высвеченный золотоволосым дождем до плеч‚ говорил с надеждой:

– Мешаю работать...

Гершеле откладывал инструмент‚ отодвигал в сторону донца с обручами; они усаживались на смолистые стружки‚ и отец спрашивал сына:

– Про кого теперь?

– Про гуся‚ – просил Шимеле.

– Лук репчатый‚ гусь лапчатый‚ червь кольчатый‚ а человек крапчатый... – начал бы Гершеле этаким манером‚ если бы знал русский язык‚ но начинал он иначе и на идиш: – Жил на свете гусь‚ у которого была голова самого большого гусиного размера.

– У тебя тоже большая‚ – говорил Шимеле и приваливался к отцу под бочок‚ опахивая молочным запахом.

– У меня тоже‚ – соглашался Гершеле. – Гусь очень гордился своей головой и носил фуражку с красным околышем, как у господина урядника.

– И у тебя, как у урядника‚ – снова говорил Шимеле и вздыхал от избытка чувств.