Против часовой стрелки

И поехала, сама себе безмерно удивляясь и чувствуя легкую вину перед Юрашей, оставленным без ужина с крахмальной салфеткой.

В чем неизменно была тверда, так это в категорическом отказе от общественной работы. Политинформация, извольте радоваться. Слово-то какое!.. «Не могу: внук маленький», что любая понимала, а работали в коммунальном хозяйстве одни женщины.

Действительно, подрастал внук. Зойка-Жужелица намекала, что настоящие бабушки должны дома сидеть, внучат нянчить.

Вот пусть твоя мамаша и сидит дома, посоветовала свекровь-дезинфектор.

Да, вечера были часто заняты внуком. Сын с невесткой охотно уходили то в кино, то в гости, и хорошо, что уходили: спокойней было. Она укладывала малыша и выходила, оставив крохотный голубой ночничок, купленный когда-то Федей еще для маленькой Таточки.

Не дождался ты, папочка, внука, с горечью повторяла, поворачиваясь лицом к Фединой половине кровати. Не дождался и ушел, а мне каково? Эта бесстыжая наглеет на глазах. Ты сам видел, ты знаешь. Юраша молчит; только он с ней еще наплачется. Да ты сам видел, повторяла Тоня, оттягивая другую печаль, но не сказать нельзя. Таточку не отговорить: Эдик, и только Эдик. Свет в окошке. Да ты сам… И видела черный мраморный квадрат низкого надгробия, а над ним — памятник с профилем Федора Федоровича — «папочки», как она его называла, — и теперь уже поздно, да и незачем, менять привычку, тем более что скоро — Тоня была уверена — она снова окажется рядом с мужем, где для нее приготовлено место три года назад.

Тихо плакала и засыпала с мокрыми глазами, причем во сне теплая удобная кровать легко сливалась с черным мрамором, словно так и было надо.

…Когда Юраша привел в дом невесту, Федя был озадачен, но ничем своей реакции не выдал. Он видел счастливое Юрашино лицо и понял, что на его решение ничего повлиять не сможет. Да и как можно мешать счастью своего ребенка? Поделиться сомнениями в том, что счастье состоится? А какое у него право сомневаться?

Ни-ка-ко-го. Интуиция — не аргумент.

Барышня как барышня. О себе гордо сказала: «Инженер», — только специальность прозвучала невнятно: что-то экономическое. «Вы, наверное, любите свою работу?» — вежливо поинтересовался Федя и удостоился снисходительного ответа: «Диплом. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек!». Убей, не мог представить ее инженером. Скорее буфетчицей в том же политехническом: к этим блестящим глазкам и взбитой челке передничек… Буфетчица, да: «За сардельками не занимайте, сарделек больше нет. Люся, не выбивай сардельки!». Вечером только поморщился, когда жена заговорила о «не нашем круге». Тосенька, Тосенька, о чем ты, какой «круг»? Это другая порода. Но вслух произнес другое: «Пара не пара — марьяж дорогой. Распишутся; без бумажки ты букашка — помнишь? — А с бумажкой — человек».

Молодые поселились с ними, и невестка с поразительной легкостью освоилась в квартире. Федор Федорович заметил это, как не мог не заметить «Жорика», но, в отличие от жены, не возмущался и с Зоей всегда разговаривал с отстраненной вежливостью, как говорил бы… с буфетчицей, например.

Что ж, сыну виднее; Бог даст, у Таточки все будет иначе. Вероятно, влюбится в однокурсника, мечтал Федя, а то в ассистента на кафедре: общие интересы, жизнь в науке. Представлял себе нескладного застенчивого паренька из интеллигентной семьи. Учительской, например… Впрочем, девочка только что защитилась, ей пока не до кавалеров.

И не всякий кавалер — жених, между прочим.

Романтические мечтания Феденьки неведомым способом индуцировали появление жениха, минуя стадию кавалеров. «Вот и решай после этого, материальна мысль или нет», — думал Федя в спальне, поспешно надевая пиджак и причесываясь. Таточка привела гостя без предупреждения, и это застало отца врасплох не только из-за снятого пиджака. Прощай, застенчивый паренек из учительской семьи, продолжай заниматься своей наукой, потому что дочку мою ты проглядел.

У раскрытой двери в столовую, где суетилась огорошенная Тоня, стоял и загадочно улыбался смуглый мужчина лет тридцати.

— Это Эдик, — выдохнула сияющая дочка, и гость кивнул снисходительно, добавив к «Эдику» фамилию, которую Федор Федорович от растерянности не запомнил: то ли у Лермонтова встречалось подобное, то ли в меню шашлычной.

У Эдика были томные южные глаза, небольшие усики и совсем не было шеи. Последнее обстоятельство придавало ему какую-то сановную важность, и когда он всем корпусом поворачивался к собеседнику, казалось, будто скажет сейчас что-то значительное. Однако Эдик улыбался снисходительно и ничего не говорил.

Все было уже сказано сияющими Таточкиными глазами, все читалось на светящемся лице. Она клала на тарелку гостя новые и новые порции, не забывая то поправить ему салфетку, то придвинуть солонку, и он благосклонно поворачивал корпус в сторону этого потока нежности, понимающе опускал глаза и молчал.