Против часовой стрелки

Когда она успела позвонить? И как получилось, что докторша появилась так скоро? Славная: лицо румяное, обветренное, и улыбка такая простая — не скажешь, что докторша, баба и баба. Она внимательно прослушала бабушку и села выписывать рецепты, все еще улыбаясь, но больше по привычке, потому что не было причины улыбаться по-настоящему.

Пневмония. Антибиотики, витамины. Давайте лечиться, бабушка.

Возражать, даже если б силы оставались, было нечем: последний голос пропал, в горле точно опилки насыпаны. Смирившись с неизбежностью, Ирина снова прилегла, и хоть давилась глухим стариковским кашлем, проспала бы до завтра, да внучка заставила пить таблетки.

Когда у Любимчика была пневмония, то натерпелась страху. Так то малый, а я уж старая.

Оказывается, именно в этом крылась главная опасность, о которой врач предупредила Ольгу: возраст преклонный — дай Бог нам всем, как говорится, — но у вашей бабушки «история» сложная: инфаркт, гипертония. Старики — хрупкий народ; опять-таки, весна… Пневмония может спровоцировать криз; следите за давлением.

Как странно, думала Ирина, я точно маленькая. Ее трогало до слез озабоченное Лелькино лицо, когда она обматывала ей предплечье широкой манжеткой, а потом накачивала воздух. «Как в парикмахерской, — смеялась сквозь кашель, — ты еще одеколоном брызни!»

Миновала Чистая неделя, но бабушка знала: если бы и нашлись силы уйти домой, не ушла бы сейчас, когда Лелька так истово отвоевывала ее у болезни, не ушла бы и потому, что сама отмаливала внучку — третье свое нежданное дитя — всю Святую ночь.

Болезнь проходила тяжело, а болеть — вот так, в уюте и внучкиной заботе — было почти сладко. Бабушка закрывала глаза и моментально оказывалась в получасе езды и восьмидесяти годах отсюда, в маленьком домишке на Калужской улице, где она тоже болела, и самым страстным желанием было пробежать босиком по прохладному полу к печке, чтобы прижаться горячим лицом к холодному кафелю: сначала одной щекой, потом другой. Бабуся, градусник. Как хорошо: холодный! Верно: бабушка здесь, у нее большая, мягкая рука. И таблетку, Ласточка; сядь, запить надо. Внучатка моя. Я сама бабушка. А печка кафельная не там, печка на Московской. Там никого сейчас, только цветы.

И часы, которые некому завести.

Засыпала снова и видела деревянную лошадку, которую папа сделал для маленького Моти, а Андрюша плачет, оттого что мама не позволяет с ней играть. Ирочка жалеет брата, но оказалось, что плачет кто-то другой, потому что слышен внучкин голос, и плач смолкает. Где-то играют на пианино. Значит, они с мамой и папой живут на взморье, а пианино на той даче, где днем играют в крокет. «Тебе не надо так много спать, — это опять Лелька, — врач говорила, что надо побольше двигаться, чтобы легкие дышали как следует».

Как объяснить невыразимую прелесть прошлого? Болезнь не мучила бабушку, а если и мучила, то щедро откупалась подробными, красочными и бесконечно дорогими сновидениями.

Пневмония кончалась вместе с месяцем маем. Хотелось скорее домой. Витамины можно и дома пить, ворчала она.

Значит, выздоровела.

…Чувство дома, обостренное болезнью, долгим отсутствием и тоской, сжало сердце, как сжимает при встрече руку старый друг, радостно и сильно, и долго не отпускало. Радость возвращения была окрашена виноватостью перед смолкшими будильниками, перед цветами — на растрескавшейся корке земли валялись сухие листья — перед запыленными слепыми лампадками. На стенке пустого стакана острым клином, как перелетные птицы, застыли сухие чаинки. Вина ощущалась тем сильнее, что вещи не упрекали, смирившись с «бивуаком» и с жизнью без хозяйки. Старый будильник опять стал безропотно отстукивать время, только звук изменился, словно кто-то сокрушенно цокал языком.

Уснуть долго не получалось: отвыкла от тишины. Ветра не было, ночь казалась совсем летней. Напротив окон темнели липы. Бабушка помнила их тоненькими деревцами. Должно быть, их сажали одновременно с теми, около школы.

Как четко видится минувшее, особенно детство! Девочки тогда носили поверх платья передники; Ирочка тоже носила, и до сих пор пальцы помнили застежку. Над входом в школу висела икона. Азбука — главное потрясение от первого класса — была с красивыми картинками, а теперь ни предметов тех, ни картинок не сыскать: верста с полосатым столбом; рогатый, как и полагается, ухват; ямщик в высокой деревенской шапке… Первое стихотворение, про Степку-Растрепку, выучила на слух. Высокий, статный батюшка ласково гладил по голове тех, кто отличился на уроке Закона Божьего, и всех, первых учеников и двоечников, ласково звал: «Чадо мое…».