Против часовой стрелки

— Бабуся, — бросилась следом внучка, — куда ты?

— Скорее, Лелечка, меня Коля ждет, — замок наконец поддался.

— Ласточка, дождь на улице; куда ты? И как ты в халате, без сумки…

— Так что — дождь? Меня Коля позвал, он меня дома ждет! А ключей… ключи-то у меня, у него нету! Пусти, не держи меня!..

Отпустить Ольга не могла — и удержать тоже не могла: бабушка рвалась с неистовой силой.

— Я его сейчас видела, Колю, — объясняла торопливо, — он домой вернулся, слышишь? А я — тут! И ключей у него нету!

Коля сказал, что будет ждать дома; он поднимался по лестнице, Ира видела, и за это время надо было добежать, чтобы встретить, обнять — и никогда больше не расставаться!..

Ее удерживали втроем: Ольга с дочкой и свекровь, которой случилось зайти в гости. Изловчились захлопнуть дверь и накинуть цепочку.

И бабушка поняла: не успеть.

Горький беспомощный гнев, пылающий румянец, а потом тихий, безнадежный плач — все это досталось Ольге. Бабушка видела, как захлопнули дверь и набросили цепочку. За дверью остался Коля, запах сосен и вереск, который они так любили! — а рядом сидела внучка и говорила ненужные слова. Надо одеться и причесаться, выпить чаю, и тогда мы с тобой вместе поедем, вот увидишь.

Поздно. Коля больше не придет. Как она не понимает, Господи!

Нет, это не конец, но начало конца, о котором не хочется — и очень трудно рассказать.

Можно отложить книгу, не дочитав, но нельзя не дописать. Жизнь прожить — не поле перейти, как уверяет пословица, но чему уподобить прожитую жизнь, не говорит. Вон они стоят, прожитые жизни, за стеклом книжного шкафа. Бывает, что хочется взять чью-то хорошо знакомую жизнь — и перечитать снова, хотя знаешь, как больно станет от последних страниц.

Больше таких ошеломительных эпизодов не случалось. Бабушка, тихая и слабая, точно все силы ушли на попытку бегства домой, лежала и радовалась, что Лелька рядом. В лесу давно цвел вереск, но туда уже не попасть.

Как не попасть и домой, где так уютно читают свою книжку неутомимые дамы, а будильник больше не отстает, потому что остановился.

Пальмочка заскучала, и несколько веток пожелтели, словно принадлежали каштану за окном, а не домашнему внесезонному деревцу. Любимчик сколотил и принес новехонькую кадушку, куда и пересадили капризную пальму, похожую на упругий зеленый фонтан. Засохшие ветки Ольга аккуратно срезала и повернула кадушку так, чтобы бабушке не было видно желтизны с другой стороны.

Никто не знал, помнила ли она о странном видении; об этом не говорили.

Она была в полном сознании, только очень слаба. Часто засыпала, а открыв глаза, видела рядом внучку.

— Я хочу, чтобы ты вот так что-то делала около меня, а я бы тогда и умерла.

Слова прозвучали мечтательно, и Ольга поняла, что смерти она не боится.

— Не говори так… — начала, не зная, что скажет дальше, но бабушка помогла:

— Пора мне, Лелечка. Меня ведь там уже заждались. А здесь все равно больше не успеть, Господь меня простит.

И только теперь рассказала, как ездила в больницу («А мы, идиоты, думали, что она ничего не знает…»), как ждала ее и как отстояла всю Пасхальную ночь. «Ласточка моя», — внучка сидела рядом, гладила загорелую руку с тонкой-тонкой кожей и вспухшими суставами, но ничего, кроме одних и тех же слов: «Ласточка моя», выговорить не могла.

Как хорошо, думала бабушка. Какая я счастливая!

Сейчас Лелька посмотрит на часики, вскочит и побежит за таблетками. Носится, как носилась раньше, до больницы — и хоть бы хны! Рука совсем хорошая стала, а то висела подбитым крылышком, газету не могла взять со стола.

И как раньше явилось откуда-то слово «бивуак», так сейчас память подсказала: отпускная грамота. Теперь — пора.

Нельзя жить бесплатно.

Другие это поняли раньше. Надя, цветущая и крепкая, с брусничным румянцем, не от того умерла, что работала на вредном производстве, а молоко сберегала для детей; вовсе нет. Больше всего на свете Надя хотела квартиру; получила — и умерла. Выкупила своей жизнью, а не взносом в кооператив.

А Тоня, Тоня за что? Ведь Тата с Юрашей уверены, что, не носи мать сумки с ядами, так жила бы вечно! Как они не понимают, что яд был не в сумках… Если бы сестра не пошла работать, тот яд убил бы ее намного быстрее. А теперь в доме мир и тишина, столовая опять столовая; и невестка благостная, и зять за ум взялся…

Брат? — Брат выкупил свое достоинство и покой, потому и ушел так рано.

Колина отпускная кровью была написана, кровью и слезами.

Как странно, думала она, не замечая, что из глаз медленно текут слезы, прямо в подушку. Как странно: умершие оставляют нам свою недожитую жизнь, мы подхватываем — и живем уже не только свою, но и жизнь тех, кто ушел, только не так, как она могла бы сложиться, — кому ж это ведомо? — а так, как свою собственную, останься они с нами. Мы продолжаем с ними разговаривать, и не только разговаривать — советоваться, спорить, и ждем, что вот-вот откроется дверь — и войдет…

А ведь это я — выйду, вот как. Тогда и договорим.