Протяжение точки

Это предположение только о конкретном времени (декабрь, январь), когда Пушкину является мысль написать пьесу о московском самозванце. В том, что в результате погружения в «Годунова» Пушкин окончательно примет эту мысль и эту роль, нет сомнения. Заканчивать «Годунова» Пушкин будет, всерьез играя в самозванца. Вопрос в том, когда началась эта игра? Предположение таково: в январе, с чтения карамзинской «Истории». Сама по себе тема возражения царю Пушкину была не нова — теперь он нашел для нее актуальное московское продолжение.

Он изначально бунтовал против царя, за что и отправился в ссылку. Он выставлял себя против царя в разных ролях; до определенного момента пушкинские роли были все до одной республиканские, романтические, европейского происхождения и стиля. Теперь он начинает прослеживать для себя (в себе) другое, московское происхождение и неизбежно начинает искать другой стиль.

Пушкин не отказывается бунтовать и далее против царя. Но что означает бунтовать по-московски? Здесь и совершается ключевой переход из прежнего состояния в новое, из 24 года в 25-й — это означает самому становиться царем, точнее — самозванцем.

Почему нет? Это отличная игра. Вот и у Карамзина она прописана по ролям Годунова и Лжедмитрия — замечательная, успешная игра.

Отсюда и предположение: чтение Карамзина дает Пушкину счастливую подсказку: повод к перемене маски. Он больше не карбонарий, — он самозванец, претендент на трон.

Тут же выясняется, что такая перемена в контексте настоящего момента, на фоне тех метаморфоз, которые переживает Россия, на фоне ее духовного «омосковления» — уместна, актуальна, остра и обещает успех.

И какой масштаб: царь противу царя. Бунт на русском чертеже: «А» восстает против «А». Один Александр исчезает, уступает Москве, другой заступает на его место — он тоже царь (слова), и теперь он на московской стороне. Стало быть, — в поэтических интуициях, в пространстве замысла, в помещении эпохи, которая все увереннее рисуется по-московски, за ним будет победа.

Вот и Карамзин пишет: победа будет за претендентом, за самозванцем, который скинет прежнего царя и сядет на его место.

Это замечательная игра, и стоит вообразить себе Пушкина, которому только намеком взошла на ум такая мысль — а намек налицо, — чтобы понять, с каким азартом он начнет такую игру.

Он ее и начинает: он принимается писать нечто противу царя, на московский манер.

Пушкин замышляет большое дело — «Годунова». В январе, сразу после своего «крещения», с началом чтения Карамзина.

Его «галлюцинации» многократно усилены одиночеством. Тут не одна только месть царю, упекшему его в глухую ссылку. Тут начинает сказываться особый характер творчества взаперти, когда безумная идея с легкостью овладевает воображением. Некому возразить на нее. Писать кому бы то ни было, чтобы посоветоваться, потолковать о своей затее — невозможно. Такую тему Пушкин может воображать себе, только находясь с собой один на один. От этого его азарт только усиливается; новая тема кажется ему все более веселой.

Весь год он будет с нею веселиться — и весь год прятать эту работу. «Годунов» будет сочиняться втайне, потому что подоплека его замысла — новый бунт Пушкина, уже не карбонария, но московского самозванца.

V

На поверхности — без особых перемен. Первое время по Крещении Пушкин все читает; восполняет прорехи и паузы, голодовку «мертвого» сезона. Карамзин, Грибоедов, в двух переводах Библия, Коран, Шекспир — на двух языках. Склад звука и смысла плотности неимоверной. Идет лихорадочное переполнение словом. После немоты рождественского поста — объедение до состояния камня. Словоед оголодал смертельно.

Допустим, некий замысел ему явился; но тут же выясняется, что Александр не готов к нему «технически». Для реализации его безумной затеи нужны новые слова и самые звуки. Их нет у него новых, а прежние явно не годятся.

О звуке: точно в самом деле Александра проглотила эта неподъемная земля, и потому он пребывает в ее безгласном внутри: все, что ни скажет, ни напишет, звучит, словно в сундуке или норе.

Само имя — Псков: тесное название — замкнуто, как на засов. На одно мгновение, на букву «о» оно едва приоткрывается — слово лопается во рту, исходя темнотой — и вновь затворяется. Псков.

Тут даже иностранные языки звучат как-то иначе: несерьезно, неубедительно. Собственно, а с кем тут говорить на других языках? С березами, солеными груздями? Пушкин упражняется в языках, так же как в стрельбе (дуэль-то заявлена, с Федором Толстым — опасная дуэль), но эти иноземные разговоры с самим собой, во-первых, отдают уже настоящим сумасшествием, а во-вторых, как будто запирают Пушкина еще на один замок. От этих иноземных слов в его хижине дробится и мельчает пространство.

В них хорошо прятаться.

Французский словарь,
что спрятан в моем кармане —
лучшее логово,
в котором я спрячусь сам.

В оригинале, у Дефо, это звучит в рифму.

Только зачем Пушкину прятаться, когда он и так взаперти?