Протяжение точки

Небо расступилось (днем прошел снегопад). Не столько снег идет вниз, сколько поднимаются в белесые бездны окрестные холмы. Они идут и идут вверх, оставаясь притом на месте. Мир всплывает понемногу; если задуматься, в этом заключается «геометрический» смысл Крещения. Иоанн Предтеча на реке Иордан наклонился к воде и нарисовал на ее поверхности крест. В пересечении креста (координат) всплыл Христос — из-под воды небытия, лбом-холмом вверх. К нему с шумом голубиных крыл спустилось небо. В наших краях оно оседает беззвучно, бесконечной снежной кисеей.

Крещение, оно же Богоявление: его рисунок вертикален.

Александр различает композицию праздника, но смысла его пока не прочитывает; все верно — пространство нам является раньше слова.

Пока Пушкину достаточно того, что небеса открылись и поманили землю снегом; та вздохнула, взглянула сквозь налегшие на нее облака на еще не видимое солнце, и стало ясно, что на чертеже мира, который еще вчера был бездной, есть верх.

IV

Не так все просто: не просто приятие новых правил самоустроения, но отказ от старых — вот что ожидало Пушкина на его пути в русскую историю.

Ему начала открываться московская история, «геометрия» которой решительно отличалась от привычной Пушкину петербургской (европейской). «Переводчик» Карамзин, который, как мы помним, начинал со сличения двух помещений слова, русского и немецкого, приступив к написанию своей «Истории», оказался в знакомой позиции. Он обнаружил себя между двумя русскими мирами, между которыми слова (смыслы, идеи, образы) впору перемещать со словарем. Тот мир, тот язык Карамзин переводил на этот (в этот), сглаживая углы, которыми то и дело сталкивались древняя и новая эпохи, однако их содержание — тем более «оптика» — были слишком разны.

О соревновании древней и новой «геометрий»

Русские эпохи, новая и средневековая, были пространственно конфликтны. «Немцы» Романовы насаждали в Московии регулярное кубическое бытие — «круглая» Москва им сопротивлялась.

Москва постоянно, явно или скрыто, отторгала наводимую сверху европейскую «геометрию». Она уступила Петру, позволила ему основать в северо-западном, самом «немецком» углу страны, новую столицу, «Царьград в пространстве». Петербург пришел к первенству, повел реформы, целью которых было пространственное преображение страны; Москва отступила на второй план, однако определенный разрыв нарисовался — ее духовное строение (во времени, не в пространстве) принципиально противоречило модернизации, материализации в настоящем времени.

С этим конфликтом связаны все сюжеты настоящего исследования; главная его тема — поведение русского языка на фоне этого принципиального расхождения. И главное предположение: за сто лет «тайного» соревнования Московия (тут лучше так, в целом) выработала противоядие петербургской пространственной «инфекции». Она заговорила на новом языке, который сам по себе предстал поместительным пространством. Литературные опыты Карамзина, с одной стороны, были принципиально «онемечены», язык его усилием был модернизирован, «синхронизирован» с настоящим временем, с другой стороны, решительный успех этой «синхронизации» привел к тому, что новый текст, русское слово в настоящем времени оказалось «геометрически самодостаточно». Читатель поместился в новый текст с головой, нырнул в бумагу — московскую.

Так Москва возразила Петербургу в ответ на его пространственную агрессию; Карамзин первый подпал под процедуру этого тайного (традиционного) «омосковления». Теперь этот опыт предстояло пережить Пушкину. Не случайно метаморфозы его слова начались с чтения карамзинской «Истории»: тот показывал ему «настоящую» Москву — пространство в слове.

Итак, Москва возвращается; московская тема в селе Михайловском понемногу делается актуальной. Каковы ожидаются метаморфозы поэта Пушкина на фоне возвращения Москвы?

Интуитивно, внутренне он готов к ней, внешне — нет. По крайней мере пока — нет.

У него есть претензии к северной столице; Петербург отказал ему в пространстве, в свободе, запер его на замок в тесном Пскове. Пушкин в ответ грозит Петербургу. Пока это проявляется в привычной ему фронде: Пушкин оппонирует Романовым, пишет о «варении царей» в аду [61], но метафизики тут нет: это политическая оппозиция. Он отстраняется от Александра Романова (тот его отстраняет): этот разрыв озвучивает Пушкин-республиканец, бунтовщик и безбожник. То есть — вчерашний Пушкин.

Но вот начинается его постепенная метаморфоза, его взаимораскрытие с русской историей, преображение через календарь. И понемногу Пушкин уже не политически, но поэтически начинает склоняться к Москве, переходит в ее «пространство», принимает фокусы ее языка, чтобы в конце концов самому стать ее фокусом.

* * *

Карамзин в своей «Истории» не просто показывает Александру настоящую Москву — он «подсказывает» Пушкину тему царя и самозванца.

Так начинается «Годунов».