Пространство и время

Но эта правда, интуитивно догадывалась Томка, была чересчур идеальной, как бы не жизненной, как бы не настоящей, потому что жизнь невозможно построить только по принципу. Она брала свою жизнь: получалось, что хоть она и согласна с правдой Михаила, собственная ее правда была в чем-то иной, пусть глупей, но для нее реальней, нужней. Она хотела жить с Михаилом и жила с ним, но свобода их отношений не раскрепощала ее, а наоборот — как бы закабаляла. В любую минуту она могла уйти или уехать куда угодно, это правда, но именно это-то и отравляло жизнь. В любую минуту то же самое мог сделать и Михаил, и значит — не было никакой прочности в этом, казалось бы, таком свободном, таком современном их союзе. Для Михаила это было естественной правдой, только по этой правде и можно строить настоящие, а не лживые отношения, а для нее это было вечным страхом, страхом потерять эту жизнь, эту любовь, для которых не было никаких гарантий. Михаил и через десять лет может строить свою жизнь с другой женщиной на такой же основе, а с ней, с Томкой?.. Кому она нужна будет, постаревшая, увядшая, вылинявшая, огрубевшая, изуверившаяся во всем? И значит, свобода, о которой говорит Михаил, хороша для женщин только до определенного возраста, а что потом? Где гарантия, что Михаил не бросит ее? Где гарантия, что она может чувствовать себя нормальной семейной бабой — ну, хотя бы чтоб захотеть ребенка, чтобы родить его не в свободе, а в семье, в которой отец ребенка был бы не просто мужиком, который может отвалить от них в любую секунду, а — мужем, оплотом, надеждой семьи? Конечно, Томка понимала, сейчас-то она еще может уйти куда ей вздумается, но в том-то и дело, ей никуда не хочется, ей был дорог единственно Михаил, а вся прежняя жизнь была призрачной, как бы не имевшей для нее нынешней особого значения, но вот куда она пойдет позже, если вдруг действительно придется уходить?

В общем, поняла Томка: бабам свобода не нужна, может, каким другим и нужна, а ей — нет, ее свобода измучила вконец, и пусть она дура, пусть ненормальная, пусть примитивная и недалекая, но ей хочется уверенности в жизни, а свобода ей этой уверенности не приносит, и значит, свобода эта, будь она трижды проклята, ей вовсе не нужна.

…Они сидели, пили чай мирно, по-семейному, но у каждого в голове были свои мысли, свои раздумья. И Михаил наконец не выдержал, спросил:

— Ты что надумала-то? Уж не всерьез ли замуж собралась?

— А если и так? Тебе-то что за дело? — Ох и нагло же она смотрела ему прямо в глаза.

— Ну, это дело, конечно, твое… — запыхтел Михаил. — Ты мое мнение знаешь… Парень-то хоть хороший?

— Вот такой! — подняла Томка большой палец. — Плохие-то с шампанским разве ходят?

— Заладила: шампанское, шампанское… Он бы еще цветы принес.

— А что, и не отказалась бы!

— Мало тебе горшков твоих! Всю квартиру в цветник превратила. Базар какой-то. Дышать нечем…

— Водкой, конечно, лучше дышать. Сподручней. Ну, как же… Она ведь — на спирту.

— Сама-то что, давно водку пить перестала? На шампанское перешла?

— Да с тобой не то что водку… с тобой одеколон начнешь пить.

— Ну вот и мотай к своему жениху! — Михаил в сердцах опрокинул чашку с чаем, чай густо разлился по столу. — А то это ей неладно, то… — Михаил отшвырнул табуретку в сторону и злой выскочил из кухни. Слышно было, как он бубнил что-то в ванной под журчание водяной струи.

«Ничего, пусть побесится, ему полезно…» — с радостью, даже с какой-то злостью, которых и не ожидала от себя, думала Томка.

«Замуж ей захотелось! Ну и черт с ней! Пожалуйста! Не жалко!» — тоже в злобе думал Михаил и, хлопнув дверью, вышел из ванной.

— Хоть завтра можешь мотать к нему! — крикнул. — Хоть сегодня! К чертовой матери!..

— Распетушился! — тем же криком ответила ему Томка. — «Ты свободна, можешь делать как тебе захочется…» — язвительно передразнила она его. — А как до дела дошло — не очень-то, оказывается, душевный да распрекрасный стал. Все вы на словах хороши!

«И черт с ней! Пусть!.. — думал Михаил, прошел в комнату и в чем был завалился на диван. — Не жалко! Подумаешь… Только мы еще посмотрим. Погоди… Пугать меня вздумала. Эх, дура ты, Томка, дура…»