Пространство и время

— Час, чтобы вот таких, как ты… — Томка подошла к Михаилу, села у него в ногах и, снизу вверх заглядывая в его разжиженно-голубые глаза, насмешливо закончила: — …убивать. — Сказала и рассмеялась незнакомым Михаилу, непривычным смехом: будто там у ней, внутри, что-то тихонечко дрожит-переливается.

— Ну, ты совсем, я смотрю… — сказал Михаил и тоже вдруг не узнал своего голоса: он как-то сломался, потеплел, размяк. Михаил осторожно, как мог, положил ей на голову ладонь: — Чего это с тобой, а, Томка?

— Ничего-о… — протянула она, а сама под его ладонью стала делать движения головой, будто Михаил гладил ее, ласкал.

— Э-э, девка… — пораженно протянул Михаил, — проняло тебя, а? Ты гляди-ка, проняло-о…

— Ну и проняло… Ну и что… А ты уж… — жалобно, незащищенно зашептала Томка, положив ему голову на колени.

В этой квартире, после смерти матери, они прожили вместе больше трех месяцев, Михаил работал шофером, Томка — диспетчером на его автобазе. Томка и думать забыла о своей прежней жизни, Михаил не трогал ее, не обижал, и хотя в глазах многих, знавших их, они были как бы мужем и женой, во всяком случае, жили-то они вместе, на самом деле их отношения были как у сестры с братом. Томка и сама поначалу долго не верила, что такое возможно, иной раз казалось, Михаил не выдержит, сорвется, а он — ну никогда ничего, просто поразительно.

Он был когда-то женат, жена бросила его, убежала с другим, он толком и не знал — куда, кажется, на Север, и с тех пор относился к женщинам как бы снисходительно, несколько насмешливо. То ли у него период такой был, то ли сам в себе выработал безразличие — не обращал на женщин внимания, живут себе и живут, и Томка пусть живет, а ему дела нет, жилплощади не жалко, стирать она стирает, обеды готовит, за квартирой присматривает, жить ему не мешает, захочет он — пьет, не захочет — опохмеляется, это его дело и никого оно не касается… И тут вдруг на тебе — Томку саму проняло, что-то, видно, у нее сдвинулось в душе, голова под рукой горячая, так и льнет к нему, и Михаил гладил ее волосы, сам чувствуя, как его начинает забирать ласка и нежность к ней; он не то чтобы ждал, он надеялся, что она сама как-нибудь откроется ему душой, лучшего нет на свете, когда в женщине сам собой затеплится огонек чувства, а без этого и не надо ничего Михаилу, без любви это — одно наказание и мука…

— Любимый мой, — шептала Томка, подняв к нему заплаканные серьезные, счастливые глаза, — одинокий мой, — плакала и улыбалась она, — хороший мой, счастье мое…

— Ну-ну, — говорил ей тихо Михаил, — так уж и одинокий, скажешь тоже, одинокий, эх, Томка ты, Томка… — И смотрел на нее тоже ласково, не насмешливо, не грустно, не одиноко.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В первую свою брачную ночь Ипатьев проснулся под утро от какого-то тревожного предчувствия. Скорее это даже не предчувствие было, просто беспокойство, смута на душе. С вечера, когда Томка сказала ему: «Сегодня нельзя», — он сильно обиделся, а потом успокоился довольно быстро, потому что был хмельной, уставший и заснул на удивление умиротворенный крепким и ясным сном. Спал без снов, и только под утро душа забеспокоилась, заныла, и Ипатьев, растревоженный, проснулся.

Томки рядом не было.

Ипатьев поднялся с постели и вышел во двор. День уже наливался силой, хотя был еще совсем ранний час, солнце только-только малиновым краешком показалось среди легких серых облачков. Гена поежился — прохладно. Отворил калитку, вышел в огород — в ботвинках картошки, как в лодочках, поблескивала зеленцой роса, и над всем огородом струилось легкое испарение, будто огород был живой, и отдохновенно, глубоко дышал этим чистым умытым утром. Гена стоял и смотрел на эту красоту, на то, как клубился за огородами, в кустах ивняка по берегам Веснянки тягучий молочный туман, и вдруг опять спохватился: где Томка? Надеялся увидеть ее здесь, во дворе, но Томки нигде не было, и его благодушное созерцание этого восходящего утра разом сменилось прежней тревогой. Он заспешил в дом, вошел в комнату, которую отдали им родители в огромном, просторном своем доме: живите сколько угодно, а в городе устроитесь, построите квартиру — комната все равно всегда будет ваша, мало ли, вдруг к родителям захочется, в гости нагрянете, вас тут всегда своя светелка дожидается, только бы жили-поживали мирно да счастливо, — в комнате Томки тоже не было. И тут на столе, среди вороха денег, которых вчера им надарили видимо-невидимо, Гена увидал листок бумаги, взял его в руки — точно, записка от Томки. Ипатьев быстро пробежал глазами первую строчку, и сердце его сжалось от тоски. «Да что она, сдурела, что ли?» Ипатьев медленно, будто яд пил, читал строчку за строчкой, и душа его изнывала от непонимания…