Просто жизнь

В первые дни я так уставал, что подкашивались ноги. Возвратившись с работы, пил чай, чаще всего обыкновенный кипяток с крошкой растворенного в нем сахарина, съедал кусок хлеба, и все. Работал я в три смены. Трудней всего было ночью: днем спать не хотелось, а после полуночи то и дело приходилось тереть глаза, дергать себя за мочку уха или щипать бедро.

На нашем дворе работали все, кто мог. Даже Надежда Васильевна собиралась устроиться куда-нибудь. Маня продолжала учиться в школе: у Петровых были сбережения, они имели возможность жить на иждивенческие продуктовые карточки.

Конный двор превратился в гараж. Когда и как исчезли лошади, никто не видел. В один осенний день на Конный двор въехали полуторки и трехтонки с газогенераторными баллонами по бокам кабин и обосновались там — некоторые в конюшнях, некоторые под открытым небом, где еще долго-долго сиротливо стояли телеги с поникшими оглоблями. Вонь бензина и отработанного газа не могла перебить запах конского навоза.

На каменную ограду натянули колючую проволоку, поставили вышку, на которой так и не появился охранник, около ворот — они находились далеко от улицы — сколотили будку. В ней сидел то шустрый старичок с пустой кобурой на боку, то крикливая женщина в телогрейке, подпоясанной широким ремнем, то молчаливый инвалид на деревянной ноге. Анна Федоровна утверждала, что гараж — военный объект, но люди в военной форме на Конном дворе не показывались, все шоферы были в гражданской одежде, ночью эта территория охранялась, как и раньше, сторожем с берданкой.

Утром, идя на работу, я видел, как разъезжаются, расплевывая фиолетовый дымок, полуторки и трехтонки. Среди шоферов было много женщин и разбитных девушек. Женщины, вцепившись в рулевое колесо, сосредоточенно смотрели на дорогу, а девушки косились на меня, иногда подмигивали.

Что возили на грузовиках — этим никто не интересовался: излишнее любопытство вызывало настороженность, запросто могли и в милицию отвести. Постоянно возникали разговоры о шпионах и диверсантах. Анна Федоровна уверяла, что сама видела сигнальную ракету, пущенную во время бомбежки в сторону ажурной радиовышки, возвышавшейся неподалеку от нашего двора. Надежда Васильевна рассказывала, что на соседней улице поймали и тут же расстреляли диверсанта, на вид обычного человека. «Очень неважно одетого», — добавила она. Надежда Васильевна не могла толком объяснить, что натворил диверсант и как его схватили: сама она ничего не видела — только слышала.

Артель, где продолжал председательствовать Оглоблин, расширилась. Ей передали еще одно помещение — склад, в котором до войны хранился фураж. Теперь в артели было четыре цеха: в одном пилили чурки для газогенераторных баллонов, в другом сколачивали ящики для снарядов, в третьем что-то штамповали, а в четвертом шили сумки для противогазов и рукавицы. Четвертый цех Родион Трифонович считал самым важным, с гордостью говорил, что его работницы — иногда он называл их бабами — шьют на совесть — сумки и рукавицы вовек не порвутся.

— Зря Прохоровну не послушался и ко мне не поступил, — укорял он меня. — Я бы тебя своим главным помощником сделал. А то, понимаешь, до сих пор боязно, не читая, бумажки подписывать. Конечно, теперь все люди стараются по совести жить, но в семье, как говорится, не без урода. Мне поспокойнее было бы, если бы ты при мне находился.

3

Наступил октябрь. Во дворе осталось совсем немного людей — продолжалась эвакуация. Сводки Совинформбюро становились все тревожнее. Но и без сводок было ясно, что немцы уже близко: на окраинах Москвы возводились укрепления, на улицах часто встречались патрули — красноармейцы с примкнутыми штыками. Вот уже несколько дней я и бабушка вечером сидели в потемках — отключили электричество. Матери не было: она работала в госпитале под Москвой. Никто не говорил про это вслух, но у меня, как, вероятно, и у некоторых других москвичей, иногда мелькала мысль, что немцы могут захватить наш город, как они уже захватывали много-много городов, считавшихся до недавних пор глубоким тылом. Исчезли улыбки, москвичи перестали смеяться и петь, а если и пели, то только грустные песни, от которых усиливалась тоска и к горлу подступал ком.

Я должен был заступить на работу в ночь. Впереди был целый день. Я сидел с раскрытой книгой около окна, но читать не мог — сосредоточиться мешала внезапно возникшая в душе тревога. Бабушка спала, накрывшись несколькими одеялами. Неделю назад она простыла — чихала, кашляла, поднялась температура. Я хотел вызвать врача, но бабушка сказала: «Сама вылечусь». Сделала себе какой-то отвар, пила чай с малиновым вареньем, сваренным еще в прошлом году. Вчера ей стало лучше, но она была пока очень слаба.

Увидев в окно бредущего от ворот Леньку в замасленной телогрейке, я удивился: до обеденного перерыва было часа три. Накинув пальто, выбежал во двор.

— Электроэнергии нет, — сказал Ленька. — Начальник нашего цеха даже охрип, пока по телефону с какими-то начальниками разговаривал. Потом выслушал указание, выругался и отослал нас домой.

— Неужели ты думаешь…