Прощание

— Но речь, в конце концов, идет не о доставке как можно больших грузов, ты же об этом хорошо знаешь. Я лишь поражаюсь, что ты теперь ломаешь голову над этим! Между прочим, — старик изменил тон, — на твой вопрос, почему корабль вместо балластной воды не везет в Африку никакого груза, Фертилицер, например, дает еще один ответ.

— И он звучит?

— Для того чтобы его разгрузить, нас надо было бы в Дурбане направить в другую, а не в предназначенную для нас часть порта, которая расположена на его периферии. Чтобы мы стояли в каком-нибудь другом месте, очевидно, из соображений безопасности, не хотят. Угольная гавань, в которой мы загружаемся, расположена на самом краю порта.

— Тогда Дурбан является для нас, так сказать, только наполовину открытым портом.

— Можно сказать и так. Тут ты открыл новую категорию: только наполовину открытые порты, — говорит старик после некоторого раздумья. Потом он рывком поднимается из кресла. — Идешь со мной на мостик?

С выступа мостика по левому борту я вижу весь корабль. Каждый раз он выглядит по-новому. Швартовочные лебедки и якорные шпили, которые с палубы воспринимаются как громадные железные махины, отсюда кажутся игрушечными. Даже окружность горизонта другая, удаленная, и след кормовой волны длиннее самой волны, которую я вижу с палубы.

Я карабкаюсь на пеленгаторную палубу, и круг, который образует видимый горизонт, еще больше расширяется. Теперь надо мной только передающая антенна, радиолокационная мачта с реями для флагов и сигналов и УКВ-антенна, и когда я опускаю взгляд и поворачиваюсь вокруг собственной оси, то могу увидеть безупречную окружность видимого горизонта и одновременно видеть весь корабль от носа до кормы.

Очень красивые черно-белые птицы, выглядящие как гибрид морской ласточки и чайки, летают стаями вокруг корабля. Зыбь спала. Я воспринимаю это как настоящее благо.

Стоя на мостике рядом друг с другом, мы оба скользим взглядом по поверхности моря.

— Волнение моря — пять, сила ветра — шесть. Это точно, хотя бы примерно?

— Да, точно.

Однако погода ведет себя более или менее прилично.

— Да, конечно, — говорит старик. — Но я до сих пор не знаю, сколько человек придет на прием. Все должно быть хорошо подготовлено. Мы же не хотим осрамиться.

Теперь я знаю, что мучает старика. Так как у меня нет наготове слов утешения, то, чтобы отвлечь его, я говорю:

— Пойдем в штурманскую рубку, я хочу посмотреть, где мы сейчас находимся.

— Между прочим, — говорит старик в штурманской рубке, — первый помощник написал стюарду первоклассный аттестат. Он, очевидно, считает его хорошим человеком. Во всяком случае, это пример для иллюстрации теории относительности.

— Скажешь тоже! — Не знаю, что меня больше возмущает: этот расхлябанный стюард или этот обычно педантичный первый помощник, который расхваливает именно этого ленивого парня.

— Ты не заметил, насколько угрюмым выглядит первый? — спрашивает старик. — Если бы от него зависело, нам пришлось бы посылать одну телеграмму за другой. Он хочет совершенно точно знать, когда мы прибудем, но не из-за приема, а из-за вопроса с отпуском. Я ему уже несколько раз говорил: «Еще слишком рано». Но его единственная забота — узнать, когда он может выложить бумагу в коридорах: уже в воскресенье или только в понедельник. А я ему сказал: «Мне все равно, когда вы это сделаете». Он очень обиделся.

— Что это за бумага?

— Упаковочная бумага в метровых рулонах для предохранения поливинилхлоридного покрытия от повреждений, прежде чем начнется засыпка угля. Ты же хотел, — говорит старик, но сразу же замолкает, видя, что я слегка качаю головой, — очевидно, он чувствует, что сегодня вечером я не хочу говорить о Симоне, а потом начинает снова: — Ты же хотел рассказать мне об одном бараке?

— Это был так называемый временный домик, и он принадлежал мне.

— Тебе?

— Да, мне! Но это была всего лишь развалюха, неотапливаемая. Ее поставил один коммерсант из Мюнхена в середине войны, который, очевидно, распорядился по ночам доставлять в этот дом картонные коробки, а в коробках — ни за что не угадаешь — были электрические лампочки. Тысячи электрических лампочек!

— Ничего удивительного, — говорит старик, — что не было лампочек. Ни за деньги, ни за добрые слова, всю войну не было.

— А потом, сразу же после войны, появился тип из породы тех, кого трудно раскусить, голландец и определенно агент. Этот человек обнаружил склад электрических лампочек и взял коммерсанта в оборот. Как он загнал эти лампочки, я не знаю, но этот спекулянт так расстроился, что был рад продать мне пустующий барак — там я устроил ателье. Позже мы сломали этот «временный дом», теперь он стоит заново построенный в саду нашего дома — ностальгия!

Старик смотрит на меня с улыбкой и спрашивает о причинах этого.