Прощание

— Ты не поверишь, но я и сегодня не знаю этого.

— Я не понимаю. Ты же достаточно долго был женат на ней.

— И несмотря на это, я не знаю, что было подлинным, а что наигранным. Симона играла много ролей — как актриса, всегда готовая к съемкам. В Фельдафинге она временами была скромной домохозяйкой. Я еще и сегодня вижу ее ползающую на коленях и скребущую пол. Медицинской сестрой она, якобы, тоже была, а также — испанской аристократкой, экспертом по вопросам смерти и дьявольщины, специалистом по ювелирным изделиям, экспертом по недвижимости, знатоком искусств. А в Ла Боле — как раз агентом. В конце концов, была война.

— А форма, в которой она к тебе заявилась?

— Да, форма могла как-то подтвердить это, — говорю я нерешительно, — Но не обязательно. Возможно, она принадлежала кому-то другому. Если Симона хотела, она могла очаровать любого. В Мюнхене ей с ее французско-немецкой тарабарщиной было особенно легко. У нее была дерзкая манера обходиться с немецким языком. Ее блуждания вокруг слова, которое она не знала, были примечательными: элегантными, подчас милыми. Но ты это знаешь, — говорю я и думаю: — «Ты же попался ей на удочку особенно быстро».

— Ну, а теперь дальше! — настаивает старик.

— Наконец мне удалось так повлиять на Симону, что она согласилась, что это безумие.

— А оба типа?

— Они появились уже перед рассветом и были рады оставить свои пушки в чемодане и отправиться обратно с шинами, не оплачивая их.

— С Симоной?

— Да. Она утверждала, что по-другому нельзя, но что она скоро вернется.

Старик снова произносит свое «тс, тс!» На этот раз особенно резко. Я замечаю, что что-то вертится у него на языке, но он проглатывает это вместе с большим глотком пива.

— Теперь у меня появилось время все обдумать. Естественно, я был тронут. Верность, прошедшая через войну и концентрационный лагерь! Можешь себе такое представить!

— Разве в то время у тебя не было прочной любовной связи?

— Полупрочной. И мне крупно повезло, что как раз в это время я жил один.

— Но вскоре Симона позаботилась о прочной связи?

— Тоже не так уж быстро.

Старик замечает, что он слишком напирает, и дает задний ход:

— Ну, тогда на здоровье! Теперь мы по меньшей мере в курсе этого ночного сюрприза.

— В качестве девиза для всей атомной физики, — говорю я шефу, с которым я один на один сижу за завтраком, — хорошо подошли бы слова из Библии: «Блаженны те, кто не видит, но верит». Шеф сразу горячо протестует:

— А не принимаете ли вы тоже просто на веру многие чудесные достижения исследователей? — спрашиваю я. — Можете ли вы объяснить себе все?

— Ну, конечно же! — говорит шеф упрямо.

— Тогда объясните мне, пожалуйста, очень быстро, что такое электричество.

— Электричество — это, — грохочет шеф, — идти на работу с неохотой, целый день плыть против течения, вечером возвращаться домой заряженным и с напряжением, хвататься за розетку и получить за это удары!

Пока я пришел в себя от изумления и вновь обрел язык, шеф говорит: «Приятного аппетита» и стремительно исчезает.

Я сел за письменный стол, чтобы писать, но не могу сконцентрироваться, так как работает стиральная машина. Теперь я могу разбираться во множестве цветных объявлений в иллюстрированных журналах и в телевизионной рекламе: я даже не догадывался, в каких объемах домашние хозяйки используют стиральные порошки.

— Что это ты снова носишься с писаниной? — спрашивает старик, когда я появился в его каюте.

— На тему затраты на содержание корабля и всевозможных потерь я собрал несколько документов.

— Ну, давай сюда!

— Я, кажется, хорошо уловил суть. Возможно, состояние оцепенения уже прошло? Влияет ли на это близость порта назначения?

Старик убирает три-четыре книги со стола. Я могу излагать.

— Тонна угля на участке Роттердам — Дурбан дает в качестве груза доход в десять долларов, — начинаю я. — Корабль берет 900 тонн. То есть 90 000 долларов за рейс. Эта сумма покрывает производственные издержки на пять дней. В этом рейсе корабль будет в пути сорок два дня. Так как на пути к пункту назначения у него нет груза, то общие расходы всего рейса волей-неволей должны быть приведены в соответствие с тарифом за тонну угля. Таким образом, от показателя рентабельности корабль отделяет вечность.

— Ты только посмотри! Ну, ты и постарался! — говорит старик.

— Что-нибудь не так?

— Так!

Я озадачен. Старик, от которого я ожидал протеста, соглашается, что мои расчеты правильные. И его развеселило то, что я озадачен. Мою озадаченность старик рассеивает словами:

— Если кораблю придется несколько дней простоять, а это легко может случиться на рейде перед Дурбаном, то одно только это ожидание может поглотить доход от фрахтования судна.

Старик не только поверг меня в изумление своим согласием, он еще и продолжает мои расчеты:

— Все ежедневные расходы на рейс и собственно время стоянки остаются непокрытыми. Корабль, если сравнивать только все доступные статистические данные, возмещает не больше десяти процентов его эксплуатационных расходов.

— Что не так уж жирно.

— …что может позволить себе не каждый, — говорит старик.