Пророки

В тот момент Тета крепко зажмурилась. Дальнейшее она помнила плохо, будто механик вырезал часть пленки в кинофильме. Поезд, затем еще один поезд, Нью-Йорк, она вся грязная, измотанная, умирающая с голоду, спит на уличных скамейках, прячется в женском туалете на вокзале, отогревается в картинных галереях, пока ее не начинают выгонять. Ночью она крала бутылки с молоком с крылец домов. Иногда с трудом удавалось отделаться от мужчин с хищными взглядами, преследовавших ее на улице или глядящих из медленно проезжающих автомобилей. Неизвестно, куда бы все зашло, если бы в один из дней она не увидела Генри, сидящего за столиком рядом с автоматом «Хорн и Хаддарт» на Шестой авеню. Он что-то строчил на оберточной бумаге и был совершенно не заинтересован лежащим перед ним сандвичем. Тета почти падала в обморок от голода. Она стала топтаться неподалеку, надеясь потом разживиться объедками, как вдруг Генри, не говоря ни слова, пододвинул ей половинку сандвича. Сначала Тета колебалась – она уже успела усвоить ряд уличных истин, например, не брать еду из рук незнакомца, – но животный голод победил. Она набросилась на сандвич с такой жадностью, что подавилась, и ее едва не вырвало. Все еще не говоря ни слова, Генри встал, подошел к автомату, опустил в него еще пару медяков и дождался, пока выплывет поднос. С этим подносом он вернулся к столу и поставил перед Тетой рисовый пудинг и пакет молока. Затем он молча наблюдал за тем, как она с точностью автомата аккуратно кладет кусочки пудинга в рот и приканчивает пакет молока четырьмя огромными глотками, не обращая внимания, когда оно стекает двумя белыми ручейками по ее грязному подбородку. После этого Тета села прямо, как кукла со стеклянными глазами, счастливая, сытая до тошноты и абсолютно равнодушная к окружающему миру.

– Как поживаешь? Меня зовут Генри Бартоломью Дюбуа Четвертый, – звучно и слащаво, как песню, произнес Генри и протянул ей руку. Таких аристократических, холеных пальцев Тета еще не видела в своей жизни. Все в нем было прозрачным и белесым: длинные светло-русые волосы, пушистые брови, даже шикарные тяжелые ресницы, из-за которых его миндалевидные светло-карие глаза постоянно казались сонными. Легкая вуаль из веснушек на руках, скулах и носе, которая проявлялась только на сильном солнце. Даже губы, вечно сложенные в забавной ухмылке, были всего на оттенок темнее кожи. Люди бы смотрели прямо сквозь него, если бы не вызывающая одежда: пара твидовых брюк на подтяжках, расстегнутый щегольской жилет поверх белоснежной рубашки для смокинга, а на голове красовалась лихо заломленная соломенная шляпа с легкомысленной красно-синей лентой.

– Бетти, – смущенно сказала она и слегка пожала его пальцы.

Генри капризно вздернул подбородок и оценивающе посмотрел на нее сверху вниз.

– Какое скучное имя для такой яркой, интересной девушки!

Она с трудом держала глаза открытыми. Ее клонило в сон.

– Тебе есть, где переночевать? – тихо спросил Генри.

Тета, подскочив на месте, схватилась за нож.

– Только попробуй как-нибудь пошалить, приятель, и ты очень пожалеешь.

– После всего, что было в моей жизни, мне бы не хотелось так пошло погибнуть с кухонным ножом в сердце, – сказал Генри так буднично, будто обсуждал с ней цены на молоко. – Уверяю тебя, Бетти, я джентльмен и человек слова.

Тета так устала. Голод будто выступал затычкой в сосуде, в котором до этого сдерживались все ее эмоции, а теперь ее выдернули. Она принялась тихо плакать.

– Вот и хорошо, милочка. Пойдем со мной.

Позже Генри рассказал ей, что никогда еще не видел, чтобы такая красивая девушка так горько плакала.

Тета проследовала за Генри на площадь Святого Марка, в его однокомнатную квартирку с протекающей крышей. Там он вручил ей подушку и одеяло. Она, все еще полная недоверия, прижала их к себе, а Генри взял хлипкий стул и сел за старое пианино у окна. Принявшись напевать что-то вполголоса, он начал делать пометки на исписанных обрывках бумаги, покрытых кляксами.

– Можешь остаться, если хочешь, – сказал он, не поднимая на нее глаз. – Ко мне не приходит уборщица, и трубы текут, общую ванную в конце коридора я делю с еще десятью очень экстравагантными людьми. Зимой здесь холодно, как в Арктике, а летом можно изжариться живьем. Не намного лучше, чем на улице. Но я тебе все равно рад.

Она опасалась, что Генри потребует расплаты за свое гостеприимство, но он ничего не предпринимал. Тета проспала всю ночь и половину дня. Проснувшись, она обнаружила пончик на щербатой тарелке и рядом с ним хрупкую ромашку в пустой бутылке из-под молока. Рядом стояла записка.

«Надеюсь, ты хорошо спала. Я бы попросил тебя не красть, но красть здесь нечего.

Можешь оставаться здесь столько, сколько тебе захочется.

Искренне твой,

Генри Дюбуа Четвертый».

Тете больше некуда было идти, поэтому она съела пончик и помыла за собой тарелку. Потом перемыла всю грязную посуду и расставила ее в шкафу. Вернувшись домой, Генри оказался в такой чистой комнате, что не поверил глазам, вышел и зашел еще раз – он подумал, что мог ошибиться квартирой.