Пророки

От Адама не укрылось, как сильно он отличается от Исайи с Самуэлем. Начать хоть с цвета кожи. У одного из них она была цвета тьмы, царящей в пещере, куда никто никогда не заходил с лампой. У другого — цвета беззвездной ночи. Его же собственная смахивала на ночь звездную и вовсе не накрытую небом. Все трое такие разные, а все же кое-что их объединяет: общая беда, место жительства и форма губ — крупных, толстых. И хоть губы у Адама были розовее, все равно они выдавали его с головой.

Бывало, он смачивал волосы водой и зачесывал их назад, и тогда тубабские женщины засматривались на него как на потенциального кавалера. Пока, приглядевшись, не замечали эти преступные губы. И сделать тут ничего было нельзя, разве что прикусить их посильнее. Но рано или поздно приходилось заговорить, и губы тут же вылезали на всеобщее обозрение. Раз его удавалось вычислить женщинам, значит, охотников за головами и линчевателей уж точно не проведешь. Проклятые губы выдавали его с самого рождения.

Что ж, по крайней мере, благодаря им он знал, что и у матери его губы тоже были правдивы. Однако правда привлекала внимание, и обычно для говорившего это плохо заканчивалось. Его и к Исайе с Самуэлем тянуло оттого, что там, в хлеву, они жили в тени правды, раздражавшей всех, кто привык ко лжи. Они так плотно вросли друг в друга, что Адаму и приятно, и больно было на это смотреть.

Суждено ли и ему когда-нибудь найти человека, с которым можно будет остаться? Не то чтобы у него никогда не было женщины. Были, конечно, он даже влюблен бывал раз или два. Но никак не мог смириться с отсутствием выбора. На женских лицах он читал то же самое. Нежелание изнуряло их так, что Адам едва сдерживал слезы. Впрочем, делать дело это ему не мешало — ни под угрозой порки, ни просто так.

А Исайе с Самуэлем он завидовал. От них так и шпарило искренним желанием. Оно смягчало их слова, даже резкие, придавало изящества движениям, особенно когда они прикасались друг к другу. А когда они смотрели друг другу в глаза, в обоих что-то раскрывалось, как бы ни пытался противиться этому Самуэль. Каждый жест рождался из свободного желания, и наблюдать за этим было счастьем! Счастьем, которое Адам мог повсюду таскать с собой и однажды унести в могилу. И неважно, где его похоронят, если похоронят вообще — куда вероятнее было предположить, что его повесят, а тело после подожгут и разорвут на части, — воспылает он оттого, что видел, а не оттого, что в него ткнули факелом.

Адам бережно хранил дар Исайи и Самуэля. Он и сейчас с ним был, пока Адам сидел на козлах возле салуна и ждал Пола. Двери скрипели, люди входили и выходили. Смеющиеся, нетвердо стоящие на ногах. Поодиночке и группами. А кое-кто и обхватив за талию любовницу, которую наверняка забудет уже к утру. Шум, толкотня, нарядная одежда — как же все это отличалось от атмосферы, царящей в Пустоши. Наверное, заполненностью.

Адам очень надеялся, что Пол явится из этого кипящего жизнью заведения не слишком пьяным. Тубабы и так-то часто ведут себя непредсказуемо, а пьяные и подавно. Должно быть, потому что внутри у них зияет бездонная пустота, и, стремясь наполнить ее спиртным, они трудятся в поте лица и оттого делаются еще злее, чем обычно.

Здесь, в самом центре суматошного Виксберга, приходилось быть особенно осторожным. Жизнь в городе не затихала до самого утра, по большей части благодаря салуну, куда стекались тубабы со всех окрестных земель и даже из самой Алабамы. Обычно Пол старался покончить с делами и уйти из салуна в самом начале веселья. И о том, что городу и по ночам нет покоя, Адам знал лишь оттого, что частенько уже под утро отвозил домой Джеймса. В такие дни Джеймс делал вид, будто коляска принадлежит ему, а свое скудное жалованье спускал на женщин и выпивку, отчего-то чувствуя себя при этом важным человеком.

Оживленнее всего тут становилось субботними вечерами. Странно вообще-то, ведь следующим утром все местные посетители стекались в церковь. Впрочем, они ведь сами рассказывали, будто Иисус превращал воду в вино, а по субботам заповедовал отдыхать. Так что же им делать в церкви? Ах, ну конечно, — спать.

Возле коляски вдруг возник незнакомец, и Адам быстро опустил голову.

— Слушай, прос-с-сти, не покажешь, где тут ближайший с-с-сортир? — промямлил мужчина.

Поскорее втянув губы, Адам махнул рукой в сторону дороги, ведущей к Пустоши. Она вилась во тьме и исчезала в зарослях деревьев. Незнакомец окинул ее взглядом, содрогнулся и рассмеялся. А затем обернулся к Адаму.

— Да там темнее, чем у черномазой в киске. Где, говоришь, там уборная? Отсюда что-то не видать.

Подняв голову, Адам окинул мужчину взглядом. Штаны тот уже намочил, так что сортир мог бы и не искать.

— Вниз по дороге и направо, сэр.

— Сэр? — повторил мужчина, отпрянув. — Как ты меня назвал?

— Сдается, лучше бы вам идти, — сказал Адам, уткнувшись подбородком в грудь. Он провел рукой по бедру, делая вид, что достает то, чего у него не было. Расправил плечи, выпятил грудь и, наконец, поднял голову и посмотрел незнакомцу в глаза. — Иди давай!