Пророки

— Еще будешь? — спросил мальчик по имени Самуэль.

Пить больше не хотелось, но Исайя все равно кивнул.

Темнота вернулась, и Исайя ощупал себя, чтобы убедиться, что он не ребенок. Конечно же, это он, взрослый. Но явившееся из мелькнувшей в темноте искры видение ясно доказывало: время может исчезнуть в любой момент. Как вернуть его, Исайя пока не понимал.

Конечно, наверняка не скажешь, но, судя по этому воспоминанию, они с Самуэлем примерно одного возраста. Выходит, в тот первый раз им было по шестнадцать или семнадцать. А теперь почти двадцать, если он верно посчитал времена года. Но сколько же всего они еще не успели друг другу сказать. Иногда лучше молчать кое о чем, чтобы не сломить дух. Молчать, пока работаешь, ешь, спишь, играешь. И особенно пока совокупляешься. Чтобы выжить, нужно передавать другим то, что понял сам, не обнажая суть, а искусно ее обходя. Только дурак станет демонстрировать раны людям, которым не терпится сунуть в них обслюнявленные пальцы.

Молчали оба — не столько осознанно, сколько потому, что так повелось. Однако это всеобщее молчание способно было вызвать великие разрушения. Лежа в темноте и грезя наяву, Исайя вдруг услышал:

— А ты никогда не задумывался… где сейчас твоя матушка?

И тут же понял, что сам произнес эти слова, хотя вроде как и не собирался. Будто бы из горла вырвался чужой голос, но очень похожий на его собственный. Свой, да не свой. Чей же тогда? Исайя осекся, подполз ближе к Самуэлю, ощупью нашел его в темноте и положил руку ему на живот.

— Я не про то… Я не хотел…

— Сначала плюешь, а потом силишься поймать, когда уже изо рта выскочило? — спросил Самуэль.

Исайя смутился.

— Да не собирался я… Оно само…

— Угу, — проворчал Самуэль.

— Я… Бывает с тобой такое, что слышишь голос и думаешь, он не твой? А потом понимаешь, что все же твой? И жизнь свою видишь, словно со стороны. Сам не знаю, как объяснить… — пробормотал Исайя.

Он вдруг испугался, что повредился умом. Такое нередко случалось на плантации: рассудок уходил в тень, чтобы телу легче было выжить, рот же продолжал нести околесицу. Чтобы успокоиться, Исайя принялся гладить Самуэля по животу. И вскоре обоих начало клонить в сон. Веки Исайи налились тяжестью. Он почти уже уснул, когда его вдруг снова разбудил собственный язык.

— Что, если где-то у тебя внутри — в крови, может, или в самом нутре, еще сохранилось ее лицо? — к изумлению Исайи, слова хлынули наружу бурно, словно прорвав плотину. — Что, если это его ты видишь, когда глядишься в речную воду?

Наступила тишина, а затем Самуэль резко втянул воздух.

— Может, и так. Наверняка никогда не узнать, — наконец ответил он.

— Почувствовать-то можно, — выпалил Исайя.

— А?

— Говорю, почувствовать…

— Нет. Я не тебе. Забудь, — сказал Самуэль. — Пошли к реке.

Исайя попытался было встать, но у тела его имелись свои планы — оно хотело и дальше лежать рядом с Самуэлем.

— Я-то своих матушку и папашу помню, но только плачущими. Кто-то вырвал меня у них из рук и понес, а они стояли и смотрели, и небо над ними было такое огромное. Я тянул к ним руки, а они делались все меньше и меньше. А потом только крики остались, и больше ничего. Я и сейчас к ним тянусь, а хватаюсь за пустоту.

Оба замерли — Исайя от нахлынувших воспоминаний, Самуэль, пораженный его рассказом. С минуту они молчали. А затем Самуэль обернулся к Исайе.

— Так ты знал своего папашу?

— Меня принес сюда мужчина, — ответил Исайя, вслушиваясь в историю, что рассказывал его собственный голос. — Не папаша, однако он сказал, что знает мое настоящее имя. Но так мне его и не назвал.

Он вдруг увидел собственную руку, маленькую, отчаянно пытающуюся ухватиться за что-то в царящей в хлеву темноте — прямо как в тот день. И подумал, что, наверное, тянется не только к матери и отцу, но и ко всем стоящим за ними поблекшим от времени людям, чьи имена так же канули в вечность, а кровь пропитала землю. Чьи крики теперь стали шепотом — шепотом, который будет звучать до скончания времен. Самуэль схватил его руку и уложил обратно себе на живот.

— Вот здесь что-то… — сказал он.

— Что?

— Да так.

Исайя снова принялся гладить его, и это придало его голосу силы.

— Последнее, что я от них услышал, было «койот». Все в толк взять не могу, зачем они это сказали?

— Может, предостеречь хотели? — предположил Самуэль.

— От чего же?

Самуэль уже открыл было рот, но Исайя этого не увидел. Перестал гладить Самуэля по животу и положил голову ему на грудь.

— Ну его, неохота больше об этом. — Голос его сорвался. Он покрепче прижался мокрой щекой к груди Самуэля.

— Угу, — покачал головой тот.

Огляделся по сторонам, обнял Исайю покрепче и закрыл глаза.

Река подождет.

Второзаконие

Самуэль проснулся позже Исайи. На лице лежал рыжий отсвет от медленно выползающего на небо солнца. Где-то голосил петух, но Самуэль давно привык к этому звуку и перестал на него реагировать. Исайя уже встал. Самуэль пытался уговорить его еще немного поваляться, понежиться. И пускай здесь это сочли бы кражей времени, Самуэль считал, что человек не может украсть то, что ему уже принадлежит — или должно принадлежать.