Пророки

Наконец, оторвавшись друг от друга, они скатились с сена и распластались на земле в полной темноте. Страстно хотелось дойти до реки и выкупаться, но оба так вымотались, что двигаться было неохота. И они молча сошлись на том, что лучше полежат еще, по крайней мере, пока не выровняется дыхание и не утихнут спазмы, сотрясающие тело.

В темноте было слышно, как переминаются с ноги на ногу животные и как люди в близлежащих хижинах не то поют, не то плачут. И то и другое было вполне вероятно. Но отчетливее всего слышался доносившийся из Большого Дома смех.

И, хотя Самуэля отделяли от смеющихся как минимум две стены и довольно значительное пространство, он обернулся на звук и прислушался, стараясь различить голоса. Кажется, парочку даже узнал.

— Ничего не меняется. Лицо, может, и новое, а язык все тот же, — сказал он.

— Ты про что? — спросил разглядывавший крышу Исайя, обернувшись к нему.

— Про них.

Исайя набрал в грудь побольше воздуху, медленно выдохнул. И кивнул.

— И как нам быть? Лупить по лицу? Резать язык?

Самуэль рассмеялся.

— Лупили уже. А язык-то и без того раздвоенный. Видал змею, а? Сам знаешь, от них лучше подальше держаться. Пусть себе ползают без нас.

— Сдается, выход только один: удрать?

— Раз лицо, само того не понимая, не желает слушать… Раз язык не уступает… Значит, да.

Самуэль вздохнул. Он-то, в отличие от Исайи, темноты не боялся. Темнота — это спасение, в ней всегда можно раствориться. Если где и был спрятан ключ к свободе, то только в темноте. А все же кто знает, что стряслось с теми, кто забрел в необитаемые земли? Должно быть, одни стали деревьями. Другие — илом на дне реки. Третьи проиграли, бегая в горах наперегонки со львом. Четвертые просто умерли. С минуту Самуэль лежал неподвижно, слушая, как дышит Исайя. Затем сел.

— Идешь?

— Куда?

— На реку.

Исайя обернулся, но ничего не ответил. Просто смотрел в то место, откуда раздавался голос Самуэля, и пытался различить его силуэт. Впереди будто лежала одна сплошная темень, наконец Самуэль шевельнулся и отделил живое от мертвого. Но что это за звук?

Показалось, будто на расстоянии что-то скребется.

— Слышишь? — спросил Исайя.

— Чего?

Исайя замер. И шорох стих. Он снова растянулся на земле. Самуэль зашевелился, кажется, собираясь встать.

— Погоди, — прошептал Исайя.

Самуэль цыкнул, но все же снова улегся рядом с ним. И стоило ему устроиться, как скрип вернулся. Сам он его не слышал, но видел, как Исайя всматривается в угол возле лошадиных стойл, откуда, как видно, шум и доносился. Исайе вдруг почудилось, что что-то проглянуло из тьмы. Крошечная точка вроде звездочки. Она все росла, росла и вдруг обернулась той ночью, когда его привезли на плантацию.

В повозке, запряженной лошадьми, их было двадцать, а может, и больше. Запястья и щиколотки им сковали одной цепью, отчего двигаться было почти невозможно. Некоторым нацепили на головы металлические шлемы, из-под которых эхом доносились их голоса и хриплое дыхание. Из-под врезавшихся в ключицы железных обручей сочилась кровь, стекая струйками вниз, к пупку. Кружилась голова. Все в повозке были голые.

Исайе казалось, они целую вечность ехали по ухабистой пыльной дороге. Ночами тела их глодали комары, а днем нещадно жгло солнце. Но дождям они радовались — ведь тогда те, кто без шлемов, могли попить сами, не дожидаясь милости вооруженных надсмотрщиков.

Когда же наконец добрались до Пустоши — именно так народ украдкой называл плантацию Галифаксов, он ничего не смог различить, кроме тусклого света, лившегося из Большого Дома. Людей одного за другим начали выволакивать из тележки. Все хромали и спотыкались, не чувствуя ног. Одни не могли стоять под весом шлемов, другие с трудом переставляли ноги, ведь за ними волочились трупы тех, кто не дожил до конца поездки. Исайя в то время был так мал, что даже не разглядел человека, который поднял его и понес на руках, хотя у самого подгибались колени.

— Я тебя отнесу, кроха, — с трудом выговорил он сухим отрывистым голосом. — Матушка твоя взяла с меня обещание. Я должен назвать тебе твое имя.

А после все провалилось в черноту.

Когда Исайя пришел в себя, уже наступило утро, и все они, живые и мертвые, по-прежнему скованные вместе, лежали на земле у края хлопкового поля. Ужасно хотелось пить и есть тоже. Он первым из всех приподнялся, сел и сразу же увидел, что по тропинке к ним идут люди с ведрами в руках. Там и совсем дети были, одного с ним возраста. Они принесли им воду и пищу. Вернее сказать, нечто отдаленно напоминающее пищу — свиную требуху, щедро сдобренную специями, чтобы не так горчила во рту и легче проглатывалась.

К Исайе подошел мальчик и поднес к его лицу ковш. Зажмурившись, Исайя приоткрыл рот и принялся жадно глотать, чувствуя, как стекает с губ теплая сладкая вода. Напившись, он взглянул на мальчика, но поначалу почти ничего не разглядел — сильно слепило солнце. Тогда мальчик шагнул в сторону, заслонив собой свет, и глянул на Исайю большими недоверчивыми глазами. Подбородок его торчал вперед чересчур гордо для человека, вынужденного жить в таких условиях.