Пророки

Он не сомневался, что выстрелы его не зацепят, ведь Кровь давно уже отметила его. А потом вдруг поднял глаза и увидел Мэгги. Она шла по склону вверх, поднимаясь к Большому Дому, Амос же, несмотря на то что сам стоял ниже, посреди разразившейся вакханалии, попытался глянуть на нее сверху вниз. Взгляды их встретились. Но из них двоих только у него в глазах стояли слезы. Амос медленно поднял руку и указал на Мэгги, обвиняя ее… В чем? Она сама поймет, а другим и не нужно. И она поняла, улыбнулась и развернулась к нему спиной. И все же ему необходимо было произнести это вслух, чтобы свидетели слышали его слова. Пускай до Мэгги они и не долетят.

— Они навлекали опасность. А я просто пытался спасти свой народ.

1:11

В центре ничто звучала музыка.

Возвышаясь над всем, Мэгги смотрела на восток. Далекий свет пока не доставал до нее, но она знала, что это ненадолго. Наклонившись, она схватила факел, которым Джеймс поджарил ее малыша. Последнего оставшегося у нее ребенка, которого ей лучше было бы вовсе не знать. А все же она своими глазами видела, что он смог отыскать в жизни что-то хорошее. И это помогло ему продержаться до конца отпущенного ему краткого срока. Подобрав факел, она, прихрамывая, направилась к Большому Дому.

Внутри было темно, но она не заблудилась бы и без факела. Каждый закоулок здесь она знала лучше, чем собственное тело. Тут ее настигло проклятие, а потому все здешние контуры и границы, все, даже самые потаенные, трещинки навсегда отпечатались у нее в памяти. Каждое пятнышко рассказывало свою историю. Вот набитое хлопком кресло — здесь Галифаксы заставляли ее стоять часами, опираясь на больную ногу, пока сами встречали гостей. А вот камин, в котором она едва не сгорела, когда Пол отшвырнул ее с дороги. А с этой проклятой лестницы она бы сотню раз могла свалиться, если бы не хорошая реакция. Что уж говорить про жуткие зеркала. О, этот дом не знал удержу!

И все же она вошла в него. А что было делать? Поднялась по лестнице в спальню массы Пола, чтобы начать с истоков. Ведь огню положено очищать изнутри. Мэгги поднесла факел к кровати и дождалась, пока занялась постель. Потом, с факелом в руке, спустилась вниз, вышла на улицу и направилась к хлопковому полю.

Как она ненавидела эти высаженные ровными рядами кусты! Такие аккуратные на вид, такие податливые, но мягкость их отбирала жизни. Забыв о больном бедре, она, как одержимая, заметалась взад-вперед, чувствуя, как нечто древнее бежит рядом с ней, выставив вперед копья. «Что, если бы так хоть раз поступили с ними? — стучало у нее в голове. — Если бы это у них отнимали детей? Если бы их заставляли трудиться бесплатно в обмен на миску жидкой похлебки? Если бы это их жестоко избивали за малейший проступок, а иногда и вовсе безвинно? Если бы это их пальцы кровоточили от проклятого хлопка, конца которому нет? Если бы это их головы насаживали на натыканные вдоль дороги пики? Каково им было бы оказаться на самом дне? Однажды они это узнают, может, не скоро, но узнают обязательно. И им это известно. Вот почему они не выпускают из рук ружей, баюкая их, как собственных детей».

Мэгги плавно опустила факел и пошла между рядами, поджигая кусты. Те шипели, вспыхивая, и отчего-то при звуке этом она чувствовала, что тело ее наконец-то снова принадлежит ей. Когда же каждый куст превратился в факел, она обернулась и увидела, что в окне второго этажа Большого Дома… кто-то стоит. Стоит и смотрит — то ли на нее, то ли на остальных, бросившихся отстаивать свое достоинство так яростно, как бывает всегда, когда взрыв давно назревал. Фигура не двигалась, просто маячила, как еще одна занавеска. И тогда Мэгги поняла, что это мисси Рут.

Они могли бы стать сестрами, если бы мисси Рут не поддалась тому же обману, что и мужчины. Да и как ему не поддаться? Он ведь такой сладкий, словно смакуешь во рту сахарный тростник. Мало кто решается выплюнуть.

Можно было бы крикнуть ей, дать знак, что пламя скоро и до нее доберется, позволить ей ускользнуть. Куда она пойдет? Наверное, в лес, как всегда. Или в город. Найдет убежище в каком-нибудь храме. Конечно, везде свои ловушки, но и людей, готовых рискнуть жизнью, чтобы помочь тубабской женщине в горе, тоже хватает.

Однако Мэгги просто смотрела на нее, вспоминая платье. Потом подняла факел. По щеке ее скатилась слезинка. Гадать, откуда она взялась, Мэгги не стала, решила, что самого факта ее появления вполне достаточно.

Она стояла вовсе не на вершине холма, но ощущение отчего-то было именно такое. Клубы дыма казались ей облаками. А хлопья пепла, останки ее собственного ребенка, перемешанные со вспыхнувшей от ее руки — да, именно от ее руки, жаль, что этот факт не останется в веках, — Пустошью, вполне могли сойти за звезды. Ведь звезды и сами всего лишь останки того, что давно умерло.

И пускай ее имени никто не запомнит, все равно ей отчего-то казалось, что она увеличилась: голова стала крупнее, шире раздались бедра, но и боль тоже усилилась. Это все, кто был до нее, рвались из ее сердца и застревали в глотке. Там она нашла свой голос.