Пророк в своем Отечестве

Слава Богу, не пришлось встретиться взглядом с Достоевским. Ну, а если бы и встретились, он и его бы окатил точно таким же взглядом – приготовил себя к этому. Потому что Достоевский может оттеснить его, Страхова, от Толстого. Он умеет конфисковывать человека враз и безоговорочно со своею безудержною, безостановочною какою-то речью…

Вышло по его, Страхова, решению – были на одном вечере, да не подошли друг к другу, не познакомились. И хорошо. Теперь он будет всецело отдан Толстому. Давно бы надо, давно. Однако воспоминания о Достоевском придется написать, это важно, нужно. В конце концов, там простору будет для мыслей поболее, да и для литературы надо…

Да, Толстой! Вот где никакой изломанности, а ясность! Но тоже… Глазки небольшие, а смотрят прямо насквозь. Надбровные дуги очень тяжелые. Это признак чего? А лоб? Как у Сократа. У Достоевского тоже огромный лоб, но какой-то непропорциональный, как и всё прочее…

Однако надо идти туда. Разобрать бумаги его, а то кто-нибудь возьмет нужные да и засядет за воспоминания. Мало ли их, желающих примазаться. Тот же Майков, например. О, скучнейший старик! Да и сентиментальный без меры…

Идти, а не хочется. Там панихида за панихидой, уже два дня. Народ идет и идет, прямо столпотворение какое-то. Да, кто бы мог подумать, что смерть Достоевского так откликнется в народе. И что любопытно, народ идет разный до безобразия – от великого князя до каких-нибудь забулдыг… И тут нет гармонии, стройности, порядка. Как всегда у него и во всём! Есть же мера, граница. Тут и вкус. А нет соразмерности, так какой ты тогда художник?

Он тщательно оделся, причесался, осмотрел себя в зеркале и только после этого вышел из дома.

На углу Кузнечного и Ямской стояла толпа. Почему? Разве сегодня вынос тела? Он пошел быстрее и скоро понял, что это идут, как и два дня назад, проститься с Достоевским: плотным строем толпа медленно, толчками продвигалась вперед.

Вот тебе и раз – прямо шествие. Да как же теперь пробиться в квартиру?

Минуя строй, он подошел к подъезду как свой и тут увидел дворника.

– Ты что это? – не скрывая удивления, спросил Страхов, увидев слезы в глазах Трофима. – Помоги-ка лучше войти, мне к Анне Григорьевне надо.

Трофим помог, но на лестнице всё равно пришлось Николаю Николаевичу буквально продираться к двери квартиры Достоевских, и это сильно раздражило Страхова.

В комнатах было много знакомых: Ключевский, Суворин, Потехин, Майков, разумеется; ба, Крамской! Значит, будет рисовать усопшего… Да, получается крупное событие. Куда же, однако, деть шубу? Ведь сопрут…

Размышления его прервало хоровое пение. Хор был небольшой, но очень хороший.

Страхов подошел к двери кабинета Достоевского. Гроб стоял на возвышении, посреди кабинета; в изголовье, на этажерке, поставили образ, зажгли свечу. Лицо Федора Михайловича было как живое – спокойное, сосредоточенное; как будто обдумывая какую-то мысль, он решил ее и тут же облегченно вздохнул и смежил глаза, чтобы поспать и отдохнуть.

Странно!

Страхову казалось, что лицо это должно быть с какой-нибудь страшной гримасой, да и умирать-то он должен был в корчах. Ничего этого нет. По крайней мере, должен был пойти запашок, как у старца Зосимы, которого он описал. И этого нет.

Господи! Какой он всегда был непредсказуемый человек!

И умер непредсказуемо, и в доме его происходит, уже без него, тоже непредсказуемое. А что будет дальше?

Анна Григорьевна поднялась с колен, и он встал так, чтобы попасться ей на глаза. Хор окончил пение, и к Анне Григорьевне подошел какой-то человек и что-то шепнул, и она кивнула. Не растерявшись, пока снова не запел хор, Николай Николаевич подошел к ней и поцеловал руку. От нее сейчас всё зависит. Скажет – убирайтесь, и тогда ни к каким бумагам не подойдешь.

– Анна Григорьевна, если вы позволите, я бы посидел в Петиной комнате и посмотрел бы тетради нашего драгоценного Федора Михайловича. Я понимаю, сейчас как бы не время, но ведь надо писать не только некролог… Да и я бы, читая тетради, ближе бы прикоснулся к душе друга…

Она дала ему тетради, представила незнакомого господина. Оказывается, это ее брат, он случайно в Петербурге. Словно Бог его прислал на помощь, сказала она.

Николай Николаевич учтивейше поклонился Ивану Григорьевичу Сниткину, пожал ему руку, а потом удалился в Петину каморку. Сел за стол, где были бумага, чернила, книжечка стихотворений Пушкина.

И тут Страхов неожиданно вспомнил, что Александр Сергеевич Пушкин, которого всю жизнь боготворил Достоевский, умер 29 января. Федор Михайлович Достоевский скончался 28 января. Два гения русской литературы умерли почти день в день, и в этом есть какое-то особое знамение…

Вот как следовало бы начать некролог.

Но нельзя ни в коем случае соединять эти два имени. Этого он хотел, Достоевский, еще на Пушкинских празднествах. Но, слава Богу, после его речи, после празднеств очухались от его колдовства, сбросили с себя его магнетизм; да, он умел магнетизировать, умел! Этот его негромкий голос, слышимый, однако, даже в огромных залах, завораживал, притягивал к себе, – именно магнетизировал!