Пророчество

— Никому? — Он слегка усмехнулся и приподнял шпагу. — Даже когда Ди осудят за колдовство, ты не выдашь мой секрет? Ох, боюсь, не выдержишь. — Он ткнул меня острием в грудь, и я, сам того не желая, отступил на шаг. — Нет уж, поутру горничная найдет тебя остывшим, в луже блевотины. Пес произвел ее с избытком. Неловкая ситуация для посла, и мы вместе с Кастельно постараемся все замять. А потом, когда начнутся великие события, никто и не вспомнит итальянского монашка, опившегося за ужином рейнским.

Острием шпаги он подтолкнул меня, направляя в дальний конец комнаты, к зеркалу из обсидиана. Шкатулку с книгой Гермеса он по-прежнему держал под мышкой.

— Пока я оставлю тебя тут, позову кое-кого из доверенных слуг. Неохота самому марать руки. Ты найдешь, чем занять себя. Теперь уже все равно, какие еще открытия ты сделаешь в этой комнате.

Он отступил к двери, направляя острие шпаги мне в грудь. Я быстро прикинул свои шансы: броситься на Говарда, вырвать у него оружие… но он был гораздо выше меня ростом и крупнее, он бы одолел меня при первой же попытке. И шпага его, хотя и парадная, изукрашенная золотом, имела, как я сумел разглядеть даже в том тусклом свете, хищное отточенное острие.

Он приостановился у двери.

— Я читал твою книгу об искусстве памяти, — сказал он задумчиво. — И теперь могу признаться: это работа гения. Мне жаль, что все так обернулось, но в наши времена приходится в первую очередь думать о собственном спасении. Моя судьба превыше твоей судьбы, прощай, Джордано Бруно! — Он долгим взглядом попрощался со мной и, пятясь, вышел за дверь. Ключ повернулся, послышался шорох панели, возвращавшейся на свое место у стены. Я провел руками по волосам и глубоко вздохнул, а затем огляделся по сторонам, пытаясь успокоиться и трезво оценить ситуацию, хотя пульс так зачастил, что я был близок к обмороку.

Свечи почти догорели, но крошечное пламя еще билось и танцевало в потоке холодного воздуха. Здесь было так холодно, что я видел вырывающиеся изо рта облачка пара. Часовня была устроена в дальнем конце библиотеки, ее стена замыкала восточное крыло здания. Окна напротив двери были замурованы. Но сквозняк указывал, что где-то есть еще отверстие в стене, и где же, если не за обсидиановым зеркалом! Я схватил с алтаря свечу и приблизился к зеркалу — моя теория тут же подтвердилась: пламя едва не погасло.

Времени у меня было в обрез. Полированный кусок обсидиана был изрядной ширины, а высотой больше человеческого роста, во всяком случае больше роста среднего неаполитанца. Вдобавок зеркало было вмонтировано в здоровенную деревянную подставку, которая удерживала его вертикально. Я уткнулся плечом в холодную каменную гладь и надавил изо всех сил. Зеркало чуть подалось, и уже не оставалось сомнений в том, что холодный воздух проникает в щель между ним и стеной. Просунув стопу за подставку я попытался отодвинуть ее, прислонившись для упора к стене и все время поглядывая на дверь в библиотеку, ожидая рокового скрежета ключа.

Напрягая каждую мышцу, я толкал деревянное основание обеими ногами и сумел-таки отодвинуть его от стены настолько, чтобы показался забитый деревянными планками камин. Сердце мое при виде этих досок упало, но, когда я, заслоняя огонек ладонью, поднес свечу ближе, я убедился, что гвозди лишь кое-как наживлены и что, если мне достанет времени, я сумею их выдергать. Нащупав под бюро спрятанный туда кинжал, я вытащил его, поставил свечу в стороне, чтобы ее не задуло, подцепил лезвием гвоздь и легко его выдернул, а затем отодрал и всю доску. Я проделал то же самое со второй доской — руки у меня тряслись от спешки, пальцы были в занозах, из мелких ран сочилась кровь, но через несколько минут я справился с третьей доской, сумел протиснуться в образовавшуюся щель и влез в камин. Я понятия не имел, насколько широка труба и сумею ли я проползти по ней, но другого выхода не было. Я спрятал кинжал в ножны и пополз, сокрушаясь об оставшейся в комнате свече и благодаря судьбу за то, что родился неаполитанцем, — широкоплечий, упитанный англичанин тут бы сразу застрял.