– Мы не могли сообщить, потому что этого рейва как бы не существует, и таблеток не существует, мы не можем допустить, чтобы полиция начала задавать нам вопросы…
– Но почему?
– Потому что таблетки нелегальные, и лаборатория, в которой их производят, подпольная, и тот факт, что тот, кто их принимает, может чувствовать себя и мужчиной, и женщиной, не отказываясь ни от одной из возможностей, не нравится никакому режиму в мире, не говоря уж о религиозных властях…
– Почему? Чего именно они боятся?
– Ты не понимаешь, насколько это революционная штука, Хели? Как свобода перемещения между полами бросает вызов устоям?
– Но где Офер? – бешусь я. – При всем уважении к устоям. Что вы сделали с телом моего мужа?
– Оно в надежном месте, Хели.
– В каком смысле – в надежном?
– Ничего больше я не могу сказать.
– Но почему вы не известили меня? Вы знаете, что со мной было за этот год?
Бог со стыдом склоняет голову и говорит:
– Мне жаль, мне очень жаль, но сейчас мне придется тебя убить…
И достает выдвижной нож из кармана шаровар.
Но она не успевает перерезать мне артерию на шее, я прыгаю из этого высокого-высокого шатра и мягко приземляюсь на землю, как кошка, а небо раскалывает огромная молния, я встаю и пытаюсь убежать от смерти под проливным дождем, бегу не оборачиваясь, но знаю, что за мной гонится стая пантер, я чувствую, что они меня настигают, и бегу, бегу, бегу между деревьев, меня царапают ветки, я поскальзываюсь, встаю, меня царапают ветки, сок цитрусов стекает по моим бедрам, по ногам, наконец я больше не могу, силы покидают меня, ноги подгибаются – и все…
Когда я открыла глаза, надо мной стояли Ори и Матан.
Я похлопала себя руками по бокам, как будто искала кошелек.
Я была в одежде.
Издалека доносился щебет птиц.
Звуков вечеринки не было слышно.
– Что с тобой? – спросила Ори.
– Я не знаю, – сказала я.
– Ты можешь встать? – спросил Матан.
– Могу попробовать, – сказала я.
Они взяли меня под руки и аккуратно подняли.
– Любимые мои, – сказала я.
– Мам, ты в порядке? – спросил Матан.
– Папа умер, – ответила я.
– Но, мам, – запротестовала Ори, – пока не найдут тело, мы не знаем…
– Папа умер, – повторила я. – Я знаю.
Они не стали спорить со мной, говорить, что я сошла с ума, не спрашивали, откуда я знаю. Только долго молчали. А потом мы все трое стали обниматься – прямо там, на плантации. Такое неловкое объятие, потому что как иначе можно обниматься втроем? И я подумала: жила-была семья – и нет того, что было, но есть кое-что другое.
На пути домой Ори включила радио, и как вы думаете, какую из всех песен на свете я услышала? «Двадцать лет спустя вернулся я к себе, / И на первый взгляд все дома так же, как тогда…»
И я знала, что после первого куплета будет припев, который мне слушать опасно, но не стала выключать радио. Пусть боль придет. Я позволила нестерпимой боли пройти сквозь меня.
Потом мы приехали домой, и Ори стала разговаривать по видеосвязи со своим парнем, а Матан – по телефону с религиозным молодым человеком, которому нужна помощь, и его участливый тон звучал точно так же, как папин.
Я включила компьютер. И вошла в блог Залмана Интернешнл. И написала недостающий рассказ. Последний в проекте «Сто на сто».
У меня в голове слова уже давно сложились, надо было только сделать копи-пейст из головы на лист…
ДЫРКА
На белой футболке его жены, которую полиция передала ему, когда решила закрыть дело о ее исчезновении из-за отсутствия улик, была дырка. Там, где сердце. Видимо, ткань порвалась о ветку, потому что его жена не стала бы носить футболку с дыркой. Даже на субботнюю прогулку по плантации. Как бы то ни было, один раз заметив эту дырку, он не мог ее больше развидеть. Каждый раз, когда он, скучая по жене, вынимал футболку из полиэтиленового пакетика, он не мог не видеть отсутствия того, что должно было быть на месте дырки. Только годы спустя он понял, что через дырку можно и смотреть.
Дописав, я сделала «подсчет количества слов», чтобы убедиться, что их тут ровно сто. Включая заголовок. Потому что я знаю, что для Офера эта эстетика была важна.
Потом я вошла в блог Залмана Интернешнл. И загрузила туда этот рассказ.
И хотя я твердо понимала, что больше не буду писать никогда, на мгновение я ощутила то утешение, которое Офер находил в процессе письма. Это и позволяло ему мириться с поражениями.
Благодарности