Пропаганда 2.0

Есть и такая констатация ситуации в рассуждениях о взаимоотношениях Сталина и Прокофьева, которая тоже заставляет задуматься [11]: «Однако то ли в силу любви Сталина к музыке, то ли в силу его понимания, что музыкальное искусство – уникальное явление, где гении встречаются редко, композиторы почти не подвергались серьезным репрессиям».

Это догадка, хотя Сталин, например, хорошо помучил Шостаковича. Но в любом случае Сталин пытался управлять эмоциями, создавая патриотизм как любовь к государству и власти. И в области кино это удавалось ему лучше, чем в литературе, поскольку визуальная коммуникация не требует жестких вербальных формулировок, сквозь которые может проскочить фальшивость. Отсюда его личная заинтересованность как в создании новой героики (Сталин предложил Довженко снять фильм об «украинском Чапаеве» – Щорсе), так и в чтении киносценариев.

При этом Сталин понимал, что нельзя все время придерживаться одной схемы. По этой причине он говорил редактору «Литературной газеты» К. Симонову, что газета может отклоняться от единой точки зрения.

Сталин выстроил два нефизических щита для охраны своей системы: идеологический и художественный. Если идеологический не разрешал никаких отклонений, то художественный, наоборот, давал большую эффективность как раз тогда, когда уходил от схемы. Правда, и конечное разрушение Советского Союза прошло как раз по линии массовой культуры, где уровень защиты был меньше, чем в сфере идеологии.

Сталинский соцреализм начинает сегодня освещаться несколько иначе [12]: «Новая советская литература и искусство не могли бы долго продержаться, по существу отвергая религиозно-мифологические основы поиска смысла жизни и земного счастья, хотя внешне отрицали их. Нужна была альтернатива православию, но альтернативы вере в счастливое будущее не могло быть по определению. Литература символизма, вроде блоковских «Двенадцати», позднего Брюсова и Маяковского, поначалу, как казалось, может создать фундамент новой советской литературы, однако этого оказалось недостаточно. Нужна была какая-то «новая старая» литература, продолжающая традицию русской реалистической классики и при этом способная вдохновлять самые широкие читающие массы на созидательный труд, воспитывавшая его в духе новой идеологии и в то же время по форме своей потрафлявшей воспитанным на старой классике Ленину, Сталину, Крупской, Луначарскому, Горькому, взявшим под свой контроль литературный процесс в Советской России и позднее в СССР. Вот тогда и рождается феномен социалистического реализма, над которым некоторые старались смеяться в 1990-х и забыть в 2000-х. Смеяться и забыть, возможно, именно потому, что соцреализм слишком долго, занудно и подчас бездарно пропагандировали среди масс как высшее достижение культуры нового типа при советской власти».

Данные сложные рассуждения все же подчеркивают верный момент: уход с авансцены религии потребовал текстов морального и даже морализаторского плана. Их не могла дать старая литература, поэтому пришлось изобретать новую.

Можно сказать, что под модель соцреализма пытались подводить все. Но писатели другого типа либо уходили просто в описание природы, как это произошло с Паустовским или Пришвиным, либо старались работать по-другому, как это было с Булгаковым. Но он работал не потому, что на него не давила система, а потому, что его защитил от системы Сталин. Как он защитил, хотя и по-своему, например, и А. Довженко.

Вот что вспоминает ассистент Довженко Г. Натансон [13]: «“Щорс” Сталину понравился. Просмотр был в Москве, в Кремле, и закончился в четвертом часу утра. Довженко рассказывал, что Сталин его очень благодарил, они даже пели на пару украинские песни. Сталин неплохо говорил на украинском языке. Уже под утро Иосиф Виссарионович пошел пешком провожать Довженко домой, на Метростроевскую улицу. Москва была пустая, за ними лишь медленно ехали две машины с охраной. Распрощались уже около крыльца дома Довженко».

Но позже возникает другая ситуация в связи с новым сценарием: «Сталин очень возмутился, прочитав сценарий «Украина в огне», где Довженко якобы говорил, что победа в войне произошла благодаря украинским солдатам. Состоялось известное заседание Политбюро, на котором выступил сам Сталин, назвавший Довженко украинским националистом. Александр Петрович несколько лет был без работы, но в конце концов над ним сжалились и разрешили поставить картину о Мичурине. Сталину показывали и эту ленту. Он сделал много замечаний, велел убрать из фильма роман между Мичуриным и его практиканткой. После того как замечания были озвучены, я пришел домой к Довженко. Меня встретила его жена Юлия Ипполитовна: «Жорочка, как хорошо, что вы пришли, идите к Сашку, успокойте его». Я зашел в спальню, Александр Петрович лежал на застеленной постели и рыдал в подушку».