Пропаганда 2.0

Жданов при этом добавляет: «Эйзенштейновский Иван Грозный получился неврастеником». Несколько раз в словах Молотова и Сталина проскальзывает мысль о необходимости репрессий. Сталин прямо говорит: «Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он эти пять боярских семейств уничтожил, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал… Нужно было быть еще решительнее».

То есть Сталину не понравилось не столько изображение репрессивного характера действий Грозного, а то, что он был недостаточно жесток. Более того, показана мягкость характера Грозного, нерешительность в борьбе с врагами.

Вот слова из стенограммы иного выступления Сталина [6]: «Или другой фильм – «Иван Грозный» Эйзенштейна, вторая серия. Не знаю, видел ли кто его, я смотрел, – омерзительная штука! Человек совершенно отвлекся от истории. Изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского Ку-Клукс-Клана. Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У Эйзенштейна старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая Второго и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на опричнину. Россия, раздробленная на феодальные княжества, т. е. на несколько государств, должна была объединиться, если не хотела попасть под татарское иго второй раз. Это ясно для всякого, и для Эйзенштейна должно было быть ясно. Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература, а он изобразил каких-то дегенератов. Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет. Это уже формалистика. Какое нам дело до формализма, – вы нам дайте историческую правду. Изучение требует терпения, а у некоторых постановщиков не хватает терпения, и поэтому они соединяют все воедино и преподносят фильм: вот вам, «глотайте», – тем более что на нем марка Эйзенштейна. Как же научить людей относиться добросовестно к своим обязанностям и к интересам зрителей и государства? Ведь мы хотим воспитывать молодежь на правде, а не на том, чтобы искажать правду».

Только один этот абзац полностью перечеркивает наши представления о Сталине как о примитивном руководителе, который только и цепляется за свою власть. Сталин действительно строит новый мир, пользуясь всем имеющимся в его распоряжении инструментарием, включая интерпретации прошлого.

Кино было мощным визуальным инструментарием, стратегические функции которого сегодня стало выполнять телевидение. Население не читает книг, оно смотрит телесериалы. Тогда оно, вероятно, тоже не читало книги, но смотрело кино. Все от мала до велика влились в ряды кинозрителей.

Академик Тарле, к которому мы еще вернемся ниже, должен был быть в первых рядах тех, кто реинтерпретировал бы историю [7]: «по личному указанию Сталина ему было поручено написать книги о трех агрессиях – шведской, наполеоновской и гитлеровской. Таким образом, он оказался в положении В. О. Ключевского, от которого императорский двор пожелал получить книгу об Александре III. Но если Ключевский мог отказаться, то для Тарле такой путь был закрыт: сталинское самодержавие было гораздо опаснее романовского. И он начал с Северной войны, надеясь, что вопрос как-нибудь решится сам собой. К незабываемому 1949 году его медлительность была замечена, и Тарле было прямо указано, чтобы он взялся за историю Великой Отечественной. А Тарле заявил, что он быстро доработает уже имеющееся «Нашествие Наполеона» и только потом примется за нашествие Гитлера».

Речь, по сути, идет о смене всей матрицы, на которой лежала история. Символическая линия, которую ведет отечественная история, должна была быть выровнена под одну основную идею, которая не могла иметь исключений. Правда, Сталину была нужна не только идея народа-победителя, но и идея «красного царя», хотя в голове у него, конечно, не было такой формулировки. Но за фразой о культе личности как раз и стоит эта идея обожествления Сталина.

Пока такой единой матрицы не было, в начале тридцатых были закрыты исторические факультеты, прекратилось преподавание истории. Кстати, именно в этот период возвращают из ссылки и Е. Тарле. Когда матрица была создана, в 1934 г. было возобновлено преподавание истории в средней и высшей школе [8—10]. Стали вновь набирать студентов в вузы. Стратегическую интерпретацию отечественной истории смогли обеспечить новым стратегическим контентом – базовыми учебниками истории.