— Смотри не перепутай коньяк с шампанским, — пошутил Крыленко и тут же согнал улыбку с лица. — Ну а мы, товарищи, за работу. Время, время… Глаза слипались от усталости, кружилась голова. — Давай, Егорыч, пройдемся еще раз по тексту запроса.
Седобородый швейцар лишь мельком взглянул на пропуск и благосклонно кивнул: лицо Крыленко ему уже примелькалось.
Для того чтобы попасть в Таврический дворец на места для публики, нужно было получить специальный пропуск от какого-нибудь депутата на день, на неделю или на месяц. Пропуска были безымянные, поэтому документы никто не спрашивал. Да если бы и спросили, Крыленко показал бы отличнейший паспорт, изготовленный по всем правилам полицейского искусства.
Дневное заседание уже началось. Стараясь не шуметь и не наступать на ноги сидящим, он с трудом пробрался — галереи забиты публикой до отказа на свое излюбленное место в первом ряду, которое берегла для него пришедшая раньше Елена Федоровна Розмирович. С этой молодой женщиной, за плечами которой уже было почти десять лет партийного стажа, Крыленко познакомился всего два месяца назад.
В партийной переписке она была то Евгенией, то Таней. А «в миру», в разговорах, в общении с товарищами, Галиной. Ее прислал сюда Ленин, доверив первейший по важности' пост секретаря Русского бюро ЦК.
Того бюро, которое фактически было штабом на передовой.
Спустя какое-то время к этому посту прибавился еще один: секретаря думской фракции большевиков.
Она вела переписку с избирателями, ведала всей документацией и протоколами.
Работа свела их, Галину и Абрама, сдружила, спаяла накрепко. И надолго.
…На трибуне паясничал известный всей России мракобес Марков-второй. Он звался вторым, потому что был в Думе еще один Марков, ничем не примечательный тишайший человечек, подавленный тем, что был он однофамильцем знаменитого черносотенца.
Огромный, рыхлый, с толстым приплюснутым носом и сальными зализанными волосами, «второй» сотрясал стены своим исполинским басом, брызгая слюной и стуча по трибуне волосатыми кулаками.
— Для кого, господа хорошие, вы требуете свободы? Для фанатиков и безумцев?.. Ха, свободу им подавай, ишь чего захотели! А государство, по-вашему, будет равнодушно взирать, как это стадо посягает на все, что дорого каждому порядочному человеку?
Председатель Думы Родзянко величественно восседал в золоченом кресле, прикрыв глаза и поглаживая массивную цепь, блестевшую на его груди. На правых скамьях, там, где сидели махровые реакционеры, неистово аплодировали после каждой фразы своего кумира.
— Балаган! — шепнула Розмирович.
Крыленко уточнил:
— Кровавый балаган… Ты посмотри только на это чудовище!
Марков вошел в роль. Вскинув руку с оттопыренным указательным пальцем и прищурив глаз, он «прицеливался» то в одного рабочего депутата, то в другого:
— Ага!.. Вы, значит, за свободу? А мы вас-на мушку…
Справа и в центре заржали. Родзянко наконец проснулся:
— Член Государственной думы Марков-второй, здесь не тир, благоволите выступать по существу вопроса.
Погромщик отмахнулся от председателя, как от надоедливой мухи. Выкрикнув еще несколько ругательств, он под аплодисменты самодовольно сошел с трибуны.
Крыленко встретился глазами с Бадаевым: «Ну, Егорыч, не подкачай!» Тот чуть заметно кивнул.
— Слово имеет член Государственной думы Бадаев. — Родзянко придвинул к себе колокольчик. — Прошу не шуметь. В случае необходимости, я сам призову оратора к порядку.
Это была откровенная угроза. Но Бадаев не из пугливых, такими штучками его не собьешь, а пререкаться с Родзянкой он не будет — как говорится, себе дороже…
Он начал тихо, спокойно, даже вроде бесстрастно, — рассказ об ужасающих условиях, в которых трудились и жили рабочие, был слишком трагичен и в пафосе не нуждался.
— Рабочие надрываются, они мучаются в цехах по восемнадцать часов, ни одно животное столько не ворочает, сколько русский рабочий за какие-нибудь сорок-пятьдесят копеек. Когда в пятом году рабочий класс потребовал от вас то, что ему нужно, вы накормили его пулями.
Звук колокольчика утонул в реве, возникшем на правых скамьях.
— Член Государственной думы Бадаев, — грозно проговорил Родзянко, — вы переходите грани того, что я могу допустить.
Бадаев подождал, пока рев немного утихнет.
— Господа, я не рассчитываю вас пронять описанием тяжелого положения рабочих. Известно, что бессмысленно прививать оспу телеграфным столбам. Не менее бессмысленно говорить о положении рабочих в этой помещичье-крепостнической Думе…
Молодец Егорыч!.. Слова его, сильные и точные, падали, как тяжелые рабочие молоты, на головы черносотенцев.
Сквозь шум едва был слышен голос Родзянки:
«Прошу вас быть осторожнее…»
— …И если я все же говорю о страданиях пролетариата, то для страны, для народа, чтобы убить все надежды в сердцах наивных людей на примирение с существующим порядком.
Родзянко тщетно старался унять бушующий зал.
— Член Государственной думы Бадаев, призываю вас держаться в пределах обсуждаемого вопроса.