Проклятый род

И Аркадьев, поглаживая левой рукой свой доломан, влюбленным глазом старческим впивался в синь Викторова фрака.

— Попятьте вашу лошадь, господин Аркадьев.

И указал рукой, а рука была обтянута желтой перчаткой, на близящийся парный экипаж указал Виктор. Веселая утренняя пыль чуть вилась позади тарантаса.

Молчали. По-деревенски ждали.

Виктор увидел Дорочку. И она его увидела. Виктор подумал:

— Зачем? И она ли? Нет, не она… Да она же.

И приподнял шляпу.

А Дорофея заслезившимися глазами увидела, ужаснулась чего-то и не поверила встрече, и глаза закрыла. И на поклон ответила ли, нет ли.

И разминулись.

— Ах, к вам гости. Жаль. А я хотел было надеяться, милый сосед, что мы завершим нашу прогулку в моем дому. И фриштик[27] ждет.

— Да нет. Это не гостья. Не ко мне то есть… И я не домой.

И сильно ударил коня, затянув повод.

— А! В таком случае могу ли рассчитывать?..

— Я ваш гость, глубокочтимый сосед. Примите извинения, что не раньше. Аркадьевка, если не ошибаюсь, верстах в…

— От мельницы одиннадцать. И не Аркадьевка, а Аркадьево, если позволено будет…

И татарской шапочки своей коснулся Аркадьев, и шпорами направив своего старика-коня, протянул Виктору правую руку.

И встрече ли с помещиком радовался Виктор, тому ли, что не поскакал за Дорочкой.

«Дорочка в Лазареве? Дорочка ко мне?»

И веселым голосом быстрым:

— Позволите легкой рысью?

— Что? Нет. Галопом! Полевым галопом, милостивый государь. Мы с Черным еще не притомились.

Тяжело, но мерно скакал старый конь Аркадьева. Злился и пенился рыжий жеребец. Виктор поглядывал на Аркадьева, на распахнувшиеся полы черного доломана, на желто-каменное лицо, на длинные седые усы — не усы, легшие по щекам и назад по ветру. Не гнулась спина старика. В желтой перчатке рука строго и крепко держала повод чуть повыше луки, окованной медью. Отдавая лицо встречному ветру, думал. Виктор:

«А ему ведь за шестьдесят…»

И вспомнил рассказы про Аркадьевку, про разоренное поместье. И про старика Аркадьева. За обедней, подходя ко кресту, старик легонько расталкивая народ, шептал:

— Барин идет. Барин идет.

И первый подходил. И этот рассказ вспомнился и не отходил.

И радовался Виктор. Чуть томил уж непривычный галоп. И радовался. Будто видел, как встречный ветер выхватывал едва рожденные мысли его. Выхватывал, уносил назад. Будто видел сверкания мгновенные. И радовался, и улыбался. О Дорочке мысли.

И взглядывал старый помещик на синий фрак нового своего знакомца. И вспоминал свое… И позволял радоваться-улыбаться каменевшему сердцу.

А до лица каменного улыбки не допускал.

XXII

Ликовала, хохотала грусть Дорочкиной души. В лазаревском пустом дому чаем Дорочку угощала Паша белотелая.

— Да вы, барынька, не конфузьтесь очень-то. Коли проголодались, мигом я. Ну а пока что, с чаем-то… пожалуйте, не обессудьте…

И смотрела Дорофея на снедь, расставленную на столе вкруг самовара в большой столовой. И невольно поднимала глаза, и дивилась простору тихому и стройной красоте.

И налетели голову ее клевать разные птицы. Сидела. Слова какие-то Паше говорила ответные. На Пашу на белотелую, на стройную еще, глянуть боялась, на платье ее простое и великолепное. Кипело у сердца и против воли вспоминала:

«Такие платья, кажется, во время Наполеонова нашествия носили».

Хотела сказать:

«Отведите куда-нибудь. Спать хочу».

Но пила чай, страшась разбить чашку. Но голову бедную свою отдавала птицам этим. Кружатся, бьют, клювами костяными. Ударит клювом и шепнет, будто крикнет:

«А Виктора-то и нет. Не соизволил».

И отлетит птица. И другая в висок ударит:

«Дом-то! Дом-то! Пошла бы осмотрела пока что. Не хуже того, Макарова дома. Да и этот Макаров был».

И боится Дорофея руку к голове поднять, птицу-боль согнать. А другая еще прилетела:

«Виктор — это что! Вот Паша, Паша, Паша! На Пашу смотри. Нет, ты на Пашу. Такие у тебя плечи? А? Смела бы ты надеть такое платье? Тебе бы корсет да юбок побольше… Да? Да? А эта лента по тебе плоха под грудью? А?»

Так болела голова. Так хотелось спать — не думать. И ответила:

— Нет. Мы родня.

И стыдно стало, стыдно. И ликовал-хохотал кто-то чужой, у сердца приютившись. И захотелось рассмеяться звонко, по-молодому, Пашу за руку схватить и побежать по дому, кричать:

«Показывай, все показывай! Какой такой дом у вас? И как вы живете? Как Виктор живет?»

Хотелось кричать еще:

«Я ведь его! Я Викторова! В его комнату веди! Там подожду его. Там. В сердце дворца его… Там подожду».

Хотелось кричать. Молодой хотелось быть. Старость-плесень седая откуда-то подкралась, обволокла, птиц каменно-бьющих спугнула. И дом-дворец не дом стал, не дом чудесный. Волчок малый жестяной кружится-гудит. И она в нем, в волчке, Дорочка. Как муха.

— А вам, барынька, смотрю я, отдохнуть…

XXIII

Встретились в парке.

Из Аркадьевки гнал рыжего своего ввечеру. И фриштик был, и обед.

— Да уж эта, смею сказать, земляника не лазаревской чета.

Но ни Аркадьев, Клавдий Николаевич, ни Виктор не спешили попробовать. Земляника и земляника: Пили бордо.