Проклятый род

Кланялся низко. Юлии руку жал, потом Зое. Та, с дивана не поднимаясь, поклонившись чуть, руку протянула. Оглядел ее ласковым взором тихим. Словно монашек юный, зла жизни не целовавший. И на зонтик ее кружевной поглядел улыбчиво, на светлый, весело качающийся в белых пальцах женских. У двери с гвоздя снял поддевку синего сукна, чинно надел. Еще и еще поклон низкий. На пороге кудрями тряхнул, в правой руке картуз держа.

Вдвоем остались сестры. Зоя сказала:

— Ну!

— Да. Это люди! На Урал завтра едет. К отцу, к брату. В ссылку. И радостен.

Ходила по комнате Юлия. На сестру не взглядывала.

— Юлия! Я к нему ехать решила, туда.

Та удивленным взором ловила взор Зои убегающий.

— Куда? К кому?

— Не притворяйся, Юлия. Я говорю о Викторе.

Книжку журнала на пол уронив, била размерно зонтом в подушку дивана. Юлия, перед сестрой стоя, стройная, почти высокая перед маленькой пышноволосой, сказала, и спокойно было лицо как всегда бледное, и спокойным был голос грудной, сильный:

— Да. Нужно тебе сказать. Позавчера мы были у этого Власа. Павел Вячеславич сейчас мне раскрыл глаза на многое. Влас не актер и не издатель. В лучшем случае он анархист… из нежелательных, знаешь… в худшем — провокатор. Связи у него с Парижем и с Лондоном. Оттуда ли деньги, неизвестно. Деньги — они круглые, Павел говорит. Ах, молодец этот Павел! Но не к тому. Позавчерашняя эта ассамблея — здесь разработанный план, организация. Хотят запутать в два-три года чуть не всю видную интеллигенцию Москвы, потом в Петербург перекочуют. Замысел таков: квартира Власа — открытый дом; там еженедельно рефераты, там писатели, артисты, военщина даже; там толчется молодежь. Но там же укрываются в трудные минуты самые некрепкие из партии, самые гонимые, накануне капкана. Чуть что — сейчас сотня имен, записок, адресов; и все люди известные в ином смысле. Или квартира вне подозрений, или запутаны чужие. Если хоть год продержится — сплетут паутину, в которой должны запутаться и пауки, и мухи. Такова идея. Павел недолго у меня. Но документы. Павел предостерегает. Похоже, говорит, на провокацию. В их расчетах теперь с корнем… И потом кое-что из прошлого этого Власа…

Зоя на сестру смотрела; ноги с дивана сползли, до полу не достали. Рукоятку светлого зонтика кружевного рукою маленькой зажала.

— Ты что… Ты смеешься… Над кем? Надо мной?

— Зоя, что ты!

И Юлия, мгновенно руки протянув к сестре, сложила их на груди. И отступила на шаг. А будто хотела вперед кинуться, к сестре. А Зоя, качая головой:

— Вот что, Юлия. Ты что комедию играешь? Мы люди свои.

— Что такое? Не понимаю.

И лицо Юлии было искренне, как и голос ее. А глаза серые, серые. Голубизну свою спрятали. И брови злые говорили: навсегда.

— Юлия. Оставь. Ну что мне твои Павлы, твои Власы! Я говорю о Викторе, и ты о Викторе думаешь. Я пришла затем, чтоб сказать: я еду туда, к нему. Сегодня еду или завтра. Ты хочешь со мной — поедем вместе. Туда, в это Лазарево.

Юлия слушала. Плечи ее сжались и опустились. Но не дрогнули сердитые брови. Сказала:

— Я тебя не понимаю, Зоя. Поступай, как хочешь. Я тебе о деле говорю…

— Влас? И все эти глупости?

— Да, Влас. И все эти необходимые сведения.

Хотелось Зое встать-вскочить с дивана, кинуться куда-то. Сказала не спеша, упрямо:

— Так я к Виктору, Юлия.

Хотелось Юлии заплакать ли, закричать ли. Тихо-спокойно сказала:

— Как хочешь. И оставим это. Мне неинтересно.

И отошла к окну.

Качая головой — и цветы на шляпе бились, — Зоя голосом нудно-звенящим, горловым:

— Юлия!

Не скоро ответила, в окно смотрела Юлия.

— Что?

— Зачем ты в Москву поехала? Вот что.

— В Москву? Зоя, ты знаешь. И ты сама…

— Я сюда, в Москву, чтоб потом к нему…

— Неужели? Но оставь. Неинтересно мне. Сказала уж.

Не отходила Юлия от окна. Спину сестры видя, злилась Зоя, на диване сидя. Опять зонтик кружевной по подушке.

— Прощай!

И с дивана спрыгнула. А когда Юлия сказала:

— Прощай, — голос ее пел и смирением, и тоской, и решимостью.

— Ба-ба! Это что же!

Зоя зонтиком кружевным указывала на стену.

— …где же он? Позавчера еще в такой хорошенькой рамке… Наказание за грехопадение. С глаз долой — из сердца прочь… Великолепно! Ах, Юлия Львовна…

Но Юлия раздельно сказала:

— Прощай.

И не оглянулась.

— Прощай, коли так. А я к Виктору.

И пошла к двери Зоя.

За медную шатающуюся ручку взявшись, оглянулась. Сестра у окна; туда смотрит, в тусклый двор, молчит. Ударила Зоя железом зонтика в пол, крикнула:

— К Виктору! Да!

И ушла.

XVI

В день Ильи Пророка, беседуя с сыном Константином, бодра была духом Раиса Михайловна. И дивился сын.

— Чему бы, кажется, ей радоваться!

А Раиса Михайловна чуть разговорчивее стала и бодрее тогда еще, когда впервые заговорилось о семейном совете, как называл то Костя.

Окончательный раздел Макаровичей затянулся. Деньги брали кто сколько, записывалось, высчитывался средний за год процент. Подошел тогда срок. Костя сказал:

— Вот раздел, мамаша. Оповестить всех.

— Что же. Как знаешь

— Только вот что я думаю. Хорошо бы чтоб все съехались.

— Что ж. Пусть, коли надо. А разве надо?