Проклятые

– Это совершенно поразительно! Ваше возвращение. Я бы сказал, что для меня это высшее достижение. Я просто очень рад, что решил зайти в палату и посмотреть, не могу ли что-нибудь сделать.

– Спасибо, доктор.

– Бросьте, Дэнни! Вы сами как следует потрудились, – улыбнулся он. – Умереть на сколько? – восемь, нет, девять минут! Хотите, я покажу вам вашу кардиограмму? КОНЕЦ! А потом сердце вдруг встрепенулось. Поверьте, я видел в морге усопших, у которых имелись куда лучшие перспективы выкарабкаться. И вдруг – тук-тук… тук-тук… тук-тук. Говорю вам, должно быть, что-то вас там крепко напугало. Потому что вы прибежали назад чертовски быстро.

Не сказать, чтобы все новости оказались хорошими. По словам хирурга, у меня была четвертая стадия повреждения сердечной мышцы. С пятой они уже не работают.

– Это серьезная неприятность, Дэнни. Мне очень жаль, – сказал он, и меня снова поразило, насколько неуклюже выглядит его попытка утешить меня.

– А в чем проблема? Ну, вкратце?

– Я медик, мы не можем объяснять в двух словах. Но попробую. В вашем левом предсердии образовалась аномалия аортального кровотока. Левая часть отвечает за двигательные функции и работу головного мозга. Противоположная часть сердца заведует респираторными функциями. Низкая кардиотональная производительность в сочетании с системной высокой васкулярной резистентностью ведет к серьезным систолическим дисфункциям. Хотите, чтобы я вам расшифровал всю эту абракадабру?

– М-м-м… Может, попозже. А с этим можно что-нибудь сделать?

– Вы уже получаете все необходимое лечение. А когда выпишетесь из больницы, боюсь, что вам придется принимать таблеток больше, чем Джуди Гарленд[1].

– А нельзя сделать какую-нибудь операцию?

– Пока вы тут находились, вам ее сделали. Вскрыли закупоренный клапан. Но больше мы ничего не можем поделать. В случае, подобном вашему, сгустки крови, вроде того, который был удален, слишком многочисленны, а «соломинки», по которым кровь поступает к сердцу, слишком узкие. Так что, насколько я разбираюсь в обычных методах лечения, здесь мы мало что можем сделать. Хотя, погодите… Не так! Есть еще одно средство.

– Какое именно?

– Трансплантация.

– О’кей. А как…

– Вас уже внесли в список.

– Это хорошо. Да?

– Список немаленький.

– Ничего…

– Но если появится подходящий донор, тогда – конечно. И если операция будет успешной… И если ваш организм не отторгнет новое сердце…

– Слишком много «если».

– Что поделать, такое уж это дело.

– Ладно, полагаю, у меня есть что сказать о своем жребии. А какие у меня шансы, доктор?

– Будь я на вашем месте, то постарался бы привести в порядок все свои дела, – ответил он. – Сказал бы всем: «Я вас люблю». Потому что пересадка сердца – чертовски сложная штука. А если это случится снова? Знаете, мистер Орчард, вы везучий человек, раз уж мы с вами сейчас разговариваем. Но в следующий раз вы сюда не вернетесь.

Если не считать боли, такой, словно у меня в груди взорвалась граната, в целом я чувствовал себя неплохо. У меня не было тех последствий, которые, как мне сказали, наблюдались у множества пациентов, перенесших такое же «заболевание»: головокружение, затрудненное дыхание, одышка. Вскоре я даже мог совершать небольшие прогулки и стал полноправным участником довольно унизительного парада перенесших операцию бедолаг, прогуливавшихся по коридору шаркающей походкой. Меня могли выписать, если бы я только смог продемонстрировать, что способен ходить самостоятельно и совершать путешествия от койки до сортира и обратно. Это могло считаться пропуском к свободе: требовалось только убедить сиделок, что я готов жить без подкладного судна.

Так что я изо всех сил старался стать образцовым пациентом. На самом деле у меня имелась слишком веская причина, чтобы хотеть выбраться отсюда. Даже две причины. У меня появились Уилла и Эдди, и теперь возникла разница – мне не просто хотелось выйти из больницы, я желал поехать домой.

Но существовал вопрос, на который мне требовалось ответить прежде всего.

– Я собирался однажды сказать… – Как-то раз Уилла пришла ко мне в палату одна, и я завел этот разговор. – Я должен это сказать, и тебе обязательно нужно это услышать. Но, когда будешь отвечать – неважно, как ты решишь ответить, – я хочу, чтобы ты ответила честно. Даже если это будет больно слышать. Даже если тебе покажется, что это самая жуткая вещь, которую ты когда-либо говорила кому-то, хорошо?

– Господи, Дэнни! Так говорят, когда собираются помирать! Нельзя поговорить, о чем ты хочешь, когда ты отсюда…?

– Нет, позже нельзя. Я должен сказать сейчас.

Она присела на один из тех дурацких стульев, которые были оставлены в палате для посетителей. Стул слегка скрипнул под весом ее тела.

– Я вся внимание, – сказала она, а потом шутливо приложила пальцы к ушам и пошевелила ими. В эту секунду у нее был такой же озорной вид, как у ее сына.