Проклятая игра

Последний фрагмент озадачил Марти сильнее всего. В нем, как он чувствовал, был ключ, который мог объединить разрозненные образы. У него возникло странное ощущение, что ставка на лису была подделана. Невозможно, конечно, и все же, все же… Предположим, Уайтхед может положить палец на колесо рулетки в любое время, когда захочет, и даже мизерная вероятность того, побежит лиса вправо или влево, ему доступна. Мог ли он знать будущее до того, как оно наступит, – вот почему фишки вызывали покалывание в пальцах? – или он сам его творил?

Более раннее «я» сразу отвергло бы эти тонкости, но Марти изменился. Пребывание в Приюте изменило его, странные речи Карис тоже. Во многих отношениях он был более сложным, чем раньше, и часть его жаждала возвращения к ясности черно-белого. Но он чертовски хорошо знал, что такая простота была ложью. Опыт состоял из бесконечных двусмысленностей – мотивов, чувств, причин и следствий, – и если он хочет победить в подобных обстоятельствах, должен понять, как работают эти двусмысленности.

Нет, не победить. Здесь нет ни побед, ни поражений. По крайней мере, в том смысле, который он воспринимал раньше. Лиса побежала влево, и в кармане у него лежала сложенная тысяча фунтов, но он не испытывал того восторга, как когда выигрывал на скачках или в казино. Черное перетекало в белое и наоборот, пока добро и зло не становились почти неотличимы друг от друга.

30

Той позвонил в поместье в середине дня, поговорил с разгневанной Перл, которая как раз собиралась уходить, и оставил сообщение для Марти, чтобы тот позвонил ему по номеру в Пимлико. Но Марти не перезвонил. Тою стало интересно, передала ли Перл сообщение, или Уайтхед каким-то образом перехватил его и не дал перезвонить. Как бы то ни было, он не поговорил с Марти и чувствовал себя виноватым. Он обещал предупредить Штрауса, если события пойдут плохо. Теперь так и случилось. Возможно, никто ничего не замечал; тревога, которую испытывал Той, была порождена инстинктом, а не фактом. Но Ивонн научила его доверять сердцу, а не голове. В конце концов все должно рухнуть, а он не предупредил Марти. Возможно, поэтому ему снились кошмары, и он просыпался с воспоминаниями об уродстве, мелькающими в его голове.

Не всем дано пережить молодость. Некоторые умирают рано, став жертвами собственной жажды жизни. Той в свое время был опасно близок к такому. Впрочем, тогда он ничего не понимал – был ослеплен новыми морями, которые ему открывал Уайтхед, не задумываясь, насколько смертоносными могут оказаться эти воды. Он повиновался желаниям великого человека с беспрекословным рвением, не так ли? Ни разу не отказался от своего долга, каким бы преступным тот ни выглядел. Разве стоит удивляться, что после стольких лет те самые преступления, совершенные столь небрежно, безмолвно преследуют его? Вот потому он и лежал в липком поту рядом со спящей Ивонн, и одна фраза кружила под сводами его черепа.

Мамулян придет.

Единственная ясная мысль, которая у него имелась. Остальное – мысли о Марти и Уайтхеде – превратилось в смесь стыда и обвинений. Но эта простая фраза – Мамулян придет – выделялась в тумане неуверенности как неподвижная точка, к которой были привязаны все его страхи.

Никаких извинений не хватит. Никакое унижение не поможет обуздать гнев Последнего Европейца. Все потому, что Той был молод, груб и плохо с ним обошелся. Очень давно, когда он был слишком мал, чтобы соображать как следует, заставил Мамуляна страдать, а раскаяние, которое он чувствовал сейчас, пришло слишком поздно – двадцатью, тридцатью годами позже необходимого. В конце концов, разве он не жил на прибыль от своей жестокости все эти годы? «О Господи, – произнес он прерывистым голосом, – Господи, помоги мне».

Испуганный и готовый признаться в этом, если она сможет его успокоить, Той перевернулся на другой бок и потянулся к Ивонн. Ее не было: другая сторона кровати была холодной.

Он сел, на мгновение сбитый с толку.

– Ивонн?

Дверь в спальню была приоткрыта, тусклый свет с нижнего этажа проникал в комнату. В ней царил хаос. Они собирали вещи весь вечер и еще не закончили, когда в час ночи отправились спать. Одежда была свалена в кучу на комоде, в углу зиял открытый чемодан, галстуки свисали со спинки стула, как дохлые змеи.

На лестничной площадке послышался шум. Он хорошо знал мягкую походку Ивонн. Она уходила за стаканом яблочного сока или печеньем, как часто делала, и появилась в дверях как силуэт.

– С тобой все в порядке? – спросил он ее.

Она пробормотала что-то вроде «Да». Он снова опустил голову на подушку.

– Опять проголодалась, – сказал он, закрывая глаза. – Вечно голодна.

Холодный воздух просочился в постель, когда она приподняла простыню, чтобы лечь рядом.