Но гардеробом воздержание Пруденс не ограничивалось. После свадьбы ее пища стала столь же простой и скудной, как манера одеваться: сплошь кукурузный хлеб и патока. Никто никогда не видел ее с бокалом вина или даже с чашкой чаю или лимонада. Мало того, когда появились дети, Пруденс взялась растить их в той же бедности. Лакомством для ее мальчиков и девочек считалась груша, сорванная с соседнего дерева, а от более манящих деликатесов Пруденс учила их отворачиваться. Она одевала детей так же, как одевалась сама: в скромное, аккуратно заплатанное платье. Ей словно
— А куда она сплавила все свои дорогущие платья? — раздраженно плевался Генри, когда Пруденс приезжала в «Белые акры» в лохмотьях. — Матрасы ими набила, что ли?
Но Альма видела матрасы Пруденс, и те были набиты соломой.
Многие годы вся Филадельфия судачила о том, куда Пруденс и ее муженек подевали приданое Генри Уиттакера. Может, Артур Диксон был игроком, тут же промотавшим все богатство на скачках и собачьих боях? Или держал еще одну семью в другом городе, и она жила в роскоши? А может, Диксоны сидели на зарытом сокровище неописуемых размеров, пряча его за фасадом нищеты?
Но со временем правда всплыла: все деньги ушли на борьбу за права чернокожих. Вскоре после замужества Пруденс тайком перевела почти все свои средства Обществу аболиционистов Филадельфии. Кроме того, на эти деньги Диксоны выкупали рабов, а стоило это от тысячи трехсот долларов за душу. Они же оплатили перевозку нескольких беглых рабов в безопасное место — в Канаду. Многочисленные агитки и брошюры тоже издавались за их счет. Они даже финансировали негритянские дискуссионные клубы, в которых негров учили отстаивать свои права.
Все это выяснилось в 1838 году в интервью, данном Пруденс газете «Инкуайрер», в котором ее расспросили о странных привычках ее семьи. Интерес газетчиков подстегнуло сожжение местного зала собраний аболиционистов разъяренной толпой линчевателей, и теперь они искали любопытные и разнообразные точки зрения на антирабовладельческое движение. Один из репортеров вышел на Пруденс Диксон — известный аболиционист упомянул о скромности и щедрости наследницы Генри Уиттакера. Газетчик был заинтригован, ведь до сих пор имя Уиттакеров в Филадельфии никогда не было связано с проявлениями безраничной щедрости. Кроме того, разумеется, сыграли роль удивительная красота Пруденс — подобные вещи всегда привлекают внимание — и контраст ее точеного личика и убогого образа жизни, что делало ее еще более привлекательным объектом для статьи. Ведь по правде говоря, даже если Пруденс нарочно пыталась стать дурнушкой, надев невзрачное платье, то потерпела в этом деле безнадежный крах. Пруденс могла сколько угодно одеваться как уборщица, но скрыть осиную талию и кожу цвета слоновой кости, спрятать восхитительный венец золотых волос было невозможно. С возрастом Пруденс стала даже милее. Ее лицо осунулось, и оттого прекрасные голубые глаза на нем стали казаться еще больше, глубже и выразительнее. А когда ее изящные белые запястья и тоненькая шейка выглядывали из-под унылых темных одежд, она производила впечатление плененной королевы или Афродиты, заключенной в монастырь.
Газетчик был сражен, и интервью длилось долго. Статья появилась на первой странице; ее сопровождал довольно удачный набросок миссис Диксон. В статье содержались обычные факты об аболиционистах, но воображение жителей Филадельфии пленило признание Пруденс Диксон, выросшей в почти дворцовых залах «Белых акров»: та объявила, что в течение многих лет не позволяет себе и своим домашним пользоваться любыми предметами роскоши, произведенными с использованием рабского труда.
«Вы, вероятно, думаете, что нет ничего порочного в том, чтобы носить платье из южнокаролинского хлопка, — приводились в статье слова Пруденс, — но это не так, ибо подобными путями зло проникает в наш дом. Вы считаете невинным удовольствием баловать детей, угощая их сахаром, однако удовольствие становится грехом, если сахар этот выращен людьми, живущими в неописуемых муках. По той же причине в нашем доме не употребляют кофе и чай. Я призываю всех добрых христиан в Филадельфии поступать так же. Если мы станем выступать против рабства, но продолжим наслаждаться его трофеями, то кто мы, как не лицемеры, а разве можно верить, что Господь одобрит наше лицемерие?»