Происхождение всех вещей

Мысли о дяде Дисе роились в ее голове, не переставая, хотя она по-прежнему продолжала читать. Ее мысли о нем были постоянны и противоречивы: ах, если бы он дожил до этого момента и увидел это! Нет, слава богу, что он не дожил и не увидел этого! Как одновременно гордился бы он ей и был бы зол! Альма бы конца и края не увидела его упрекам: «Вот видишь, говорил же тебе, опубликуй свою работу!» Но все же он был бы рад этому великому и убедительному подтверждению научного склада ума своей племянницы. Альма не знала, как осмыслить все это без него. Ей ужасно его не хватало. Она с радостью бы выслушала все его упреки ради пары утешительных слов. Естественно, ей также стало жаль, что отец не дожил до этого дня и не увидел выхода книги Дарвина. Ей стало жаль, что мать не дожила. Жаль, что Амброуз не дожил. Жаль, что она не опубликовала свою работу. Она не знала, что думать.

Почему она не опубликовала ее?

Эта мысль терзала Альму, но вместе с тем, читая шедевр Дарвина (а эта книга, безо всяких сомнений, была шедевром), она понимала, что теория эта принадлежит ему и должна принадлежать ему. Даже если слова эти первыми родились у нее, она никогда не сумела бы сказать лучше. Возможно даже, ее никто бы не послушал, опубликуй она свою теорию первой — не потому, что она женщина, не потому, что о ней никто не знал, а потому, что она не сумела бы убедить весь мир в своей правоте так красноречиво, как это вышло у Дарвина. Ее научный анализ был безупречен, но вот ее язык — отнюдь. Трактат Альмы занимал сорок страниц, а «Происхождение видов…» — более пятисот, но у нее не было сомнений в том, что труд Дарвина куда более интересен и доступен для понимания. Книга Дарвина была искусством. Она была задушевной. Она была легкой. Она читалась как роман.

Свою теорию он назвал «естественным отбором». Это был блестящий термин, гораздо проще неуклюжего Альминого наименования — «теория конкурентных преимуществ». Терпеливо выстраивая защиту своей теории естественного отбора, Дарвин не был груб и агрессивен. Он вещал, как добрый соседушка. Он писал о том же мрачном и жестоком мире, который видела Альма — о мире бесконечных убийств и смертей, — но в его повествовании не было ни капли жестокости. Альма никогда бы не осмелилась писать в таком мягком ключе — она просто не умела так делать. Ее проза была как удар молота о наковальню; проза Дарвина звучала как псалмы. Он пришел не с мечом, а с горящей свечой. Повсюду на своих страницах он намекал на то, что в мире заметно Божественное присутствие, но ни разу напрямую не отсылал к Создателю. Он пел рапсодию всемогущему времени, и эта песнь порождала атмосферу чудес и величия. Он писал: «Что за безграничная череда поколений, число которых невозможно даже осмыслить, должно быть, сменилась с долгим течением лет!» Он дивился вариациям, именуя их «прекрасными ответвлениями». Делился замечательным наблюдением, что благодаря чуду адаптации все существа на Земле — даже самый ничтожный жук — становятся драгоценными, удивительными, «облагороженными».

Он вопрошал: «Есть ли предел этому всемогуществу?»

Он писал: «Мы взираем в лицо самой природы, сияющее торжеством…»

Он заключал: «В таком видении жизни есть величие».

Альма дочитала книгу и позволила себе заплакать.

Пред лицом чего-то столь великолепного, столь монументального и сокрушительного ей больше ничего не оставалось.

* * *

В 1860 году «Происхождение видов…» читали все, и все о нем спорили, но не было человека, который прочел бы его внимательнее Альмы Уиттакер. Во время дебатов по теме естественного отбора, что разворачивались тогда в гостиных, она крепко держала рот на замке, но впитывала каждое слово. Она не пропускала ни одной лекции по этой теме и читала все отзывы, все нападки, все критические статьи. Более того, она постоянно возвращалась к книге, испытывая при этом и заинтересованность, и восхищение. Она же была ученым, вот ей и хотелось рассмотреть теорию Дарвина под микроскопом. Ей также хотелось сравнить с ней свою.

И разумеется, больше всего ее волновал вопрос о том, как Дарвину удалось разгадать «парадокс Пруденс» — осмыслить ту самую проблему морали и самопожертвования людей, что так изводила Альму и подрывала ее уверенность в теории мутаций.

Ответ на этот вопрос у нее вскоре появился: ему не удалось разгадать этот парадокс.