Происхождение всех вещей

Мало того, в мире природы не было аналогов подобным крайним примерам человеческого самопожертвования — по крайней мере, насколько ей было известно. Да, безусловно, в пчелином рою, волчьей стае, птичьей стае и даже в колонии мхов отдельные особи порой жертвовали собой ради общего блага. Однако эти жертвы действительно шли на пользу всей стае или колонии, и потому их можно было объяснить. Но никто никогда не видел волка, который пытался бы спасти жизнь пчелы. Никто никогда не видел стебель мха, который предпочел бы умереть по своей воле, намеренно отдав свой драгоценный запас воды муравью просто по доброте душевной!

Это и были те самые аргументы, что так раздражали ее дядю, когда они с ним засиживались допоздна в гостиной, год за годом пытаясь найти ответ на этот вопрос. Настала весна 1858 года, а они все еще спорили.

— Нельзя же так зацикливаться на мелочах, — говорил Дис. — Напечатай труд в том виде, как есть.

— Как же мне не зацикливаться, дядя, — с улыбкой отвечала Альма. — Не забывай — я унаследовала материнский ум.

— Опубликуй работу, Альма, — повторял он. — Пусть весь мир спорит, зато мы отдохнем от этих утомительных баталий.

Но она была непреклонна.

— Если даже я вижу нестыковки в своих рассуждениях, то другие точно увидят, и тогда никто не примет меня всерьез. Если моя теория мутаций действительно верна, она должна быть верна для всего мира природы, и для людей в том числе.

— А ты сделай для людей особую оговорку, — предложил как-то дядя, пожав плечами. — Аристотель же сделал.

— Но это же не великая цепь бытия, дядя. Этические и философские рассуждения меня не интересуют; меня интересует универсальная биологическая теория. Законы природы не допускают особых оговорок, иначе они не были бы законами. Ведь сам посуди, дядя, в законе о силе притяжения для Пруденс нет особой оговорки. Вот и в теории мутаций для нее не должно быть оговорок, если эта теория действительно верна. Если же эта теория на Пруденс не распространяется, значит, она неверна.

— Сила притяжения? — Дядя закатил глаза. — Боже, девочка, да ты сама себя послушай. Теперь ты хочешь быть Ньютоном!

— Я хочу оказаться права, — поправила его Альма.

Спору нет, Альме самой хотелось опубликовать свою работу, но загадка благородства ее сестры (и следовательно, благородства всех людей) была настолько противоречивой, что вынуждала ее бездействовать. Порой, отбросив серьезность, Альма находила этот парадокс почти комичным. Ведь все ее юные годы Пруденс воспринималась ею как большая проблема, и даже сейчас, когда Альма научилась любить, ценить и уважать свою сестру всем сердцем, Пруденс по-прежнему оставалась для нее проблемой.

— Иногда мне кажется, что лучше бы я вообще больше не слышал имени Пруденс в своем доме, — заявил как-то дядя Дис. — Хватит с меня этой Пруденс.

— Тогда объясни, — не унималась Альма, — зачем она усыновляет осиротевших детей негритянских рабов? Зачем отдает бедным все, что у нее есть? Какое преимущество это ей дает? Какая польза от этого ее детям или ее роду? Объясни!

— Это дает ей преимущество, Альма, потому что она христианская великомученица и ей нравится время от времени чувствовать себя распятой на кресте — видимо, ее это поднимает в собственных глазах. Мне хорошо известен такой тип людей, моя милая. В свои годы и ты, поди, успела понять, что в мире есть люди, которым помощь ближнему, самопожертвование и собственные мучения так же в радость, как иным разбой, насилие и убийство. Такие занудные экземпляры редко встречаются, но все же существуют.

— Но тут мы снова подходим к сути проблемы, — парировала Альма. — Ведь если моя теория верна, этой свойственной лишь людям тяги к бескорыстному служению — между членами одной семьи, незнакомцами, людьми и некоторыми животными — вообще не должно существовать! Не забывай, дядя, мой трактат не называется «теорией о том, как приятно жертвовать собой».

— Опубликуй работу, Альма, — устало проговорил Дис. — Твоя теория — прекрасный научный труд в том виде, в каком есть. Опубликуй ее, и пусть над этой дилеммой бьется весь мир.

— Я не могу ее опубликовать, — уперлась Альма, — пока там не над чем будет биться.

Таким образом, разговор этот вернулся к своему началу и закончился, как всегда, тем же досадным тупиком. Дядя Дис взглянул на Роджера, свернувшегося калачиком у него на коленях, и проговорил:

— Ты бы спас меня, если бы я тонул в канале, правда, дружок?

В ответ Роджер замахал тем, что было у него вместо хвоста, выражая свое полное согласие.