Происхождение всех вещей

А ведь это было вполне в духе Амброуза — разбудить ее ночью и заставить слушать. О да, в этом не было сомнений. Если и был в мире покойник, способный попытаться заговорить с живыми, это мог быть лишь Амброуз Пайк с его возвышенными фантазиями о сверхъестественном и чудесном. Он ведь даже Альму почти убедил, что чудеса существуют, а она никогда не была падкой на подобные выдумки. Но в ту ночь в переплетной разве не были они похожи на колдунов, общаясь друг с другом без слов через ступни и ладони? Он сказал, что хочет спать рядом с ней, чтобы слушать ее мысли. Ей же хотелось спать рядом с ним, чтобы наконец вступить в связь с мужчиной и взять в рот его член, — но он хотел лишь слушать ее мысли. И почему она не позволила ему просто слушать? Почему он не позволил ей обнять его?

Вспоминал ли он о ней хоть раз, пока был здесь, на Таити?

Смогла бы она услышать его сейчас, если бы он попытался заговорить? Возможно, он стремился донести до нее какое-то послание, но расстояние было слишком велико. И слова, летевшие через великую пропасть между подземным царством и землей, пропитывались влагой и становились неразборчивыми, как те жалкие, насквозь промокшие письма, что преподобный Уэллс порой получал от своей жены из Англии.

— Кем же ты был? — спросила Альма Амброуза свинцовой ночью, окидывая взглядом тихий зеркальный залив.

На пустом пляже голос ее прозвучал громко — так громко, что она испугалась. Она прислушивалась к ответу так отчаянно, что у нее заболели уши, но ничего не услышала. Даже тихие волны не разбивались о берег. Вода и воздух были как расплавленное олово.

— Где ты сейчас, Амброуз? — спросила Альма, на этот раз тише.

И снова не прозвучало в ответ ни звука. Альма пыталась раздуть холодные угли — здесь никого не было.

— Покажи мне, где найти Мальчика, — тихим шепотом взмолилась она.

Амброуз не отвечал.

Залив Матавай не отвечал.

Небеса не отвечали.

Альма села и стала ждать. Она вспомнила легенду о Тароа, первом боге таитян, рассказанную ей преподобным Уэллсом. Тароа, создатель. Тароа, появившийся на свет из морской раковины. Он молча лежал там в течение многих веков и был единственным живым существом во Вселенной. Мир был так пуст, что, когда он вскрикнул во тьме, не отозвалось даже эхо. Тароа чуть не погиб от одиночества. В этом бескрайнем одиночестве и пустоте он сотворил наш мир.

Песок, нагревшийся за день, еще не остыл. Альма легла на него и закрыла глаза. Лежать здесь было удобнее, чем на тюфяке в ее душной маленькой хижине. Вокруг нее копошились крабы, но она не замечала их. Казалось, они были единственными живыми существами во Вселенной. На узкой полоске земли, затерявшейся между двумя небосводами, Альма прождала до восхода солнца, когда все звезды и в небе, и в море погасли, — но ей так никто и не ответил.

* * *

Потом пришло Рождество, а с ним и сезон дождей. Дождь принес не только освобождение от беспощадного зноя, но и улиток небывалой величины, и влажные пятна плесени, которая заводилась в складках обветшавших платьев Альмы. Черный песок залива Матавай намок и стал скользким, как пудинг. Из-за проливных дождей Альма целыми днями не могла выйти из хижины, где потоки воды, без устали барабанившие по крыше, не давали ей ни минуты покоя. Природа окончательно вторглась в ее крошечное жилище. Популяция ящериц на потолке за ночь утроилась, достигнув почти что библейских масштабов; по всей хижине они оставляли за собой плотные комочки экскрементов и полупереваренных насекомых. Из гниющих глубин единственного ботинка, оставшегося у Альмы, проросли грибы. Свои связки бананов она вешала под потолком, чтобы их не утащили мокрые ненасытные крысы.

Как-то раз, совершая свой обычный ежевечерний патруль, в хижину забрел Роджер, и больше уже не уходил — у него просто не хватило духу выйти под проливной дождь. Альме хотелось, чтобы он взялся за крыс более основательно, но, видимо, у него и на это не хватало духу. Он по-прежнему не разрешал ей кормить его с рук и все так же огрызался, но иногда соглашался разделить с ней трапезу, если она клала еду на пол, а затем поворачивалась спиной. Иногда он позволял гладить себя по голове, пока дремал.