Прогулки по Европе

Из письма от 7 мая 1957

В субботу [20 апреля] перед Пасхой отправился в Ниццу и провел там целый день с фото– и киноаппаратом. Это, по-видимому, самое яркое впечатление всех моих каникул. <…> Я сразу же забрался в «старый город» и не вылезал оттуда почти до вечера – узкие улички со свешивающимся из окна бельем, сотни мелких лавчонок, каждый зазывает, едва ли не хватает за полу, улицы, поднимающиеся ступеньками куда-то далеко вверх, обгорелые южные лица людей, женщины в черном с огромными жбанами белья на голове – всё это такие ожившие кадры из итальянского neorealismo, что у меня от волнения дрожали руки, и уж не помню, как я там ставил выдержки и диафрагмы. Потом оказалось, что я извел на один этот день три пленки.

<…> В воскресенье [28 апреля] я выехал в Марсель (раньше я его видел только проездом). Да, что и говорить, это такой «перекресток мира», такая Одесса-мама, что не видевши вообразить невозможно. В порту типы с такими рожами, что хочется бегом скрыться за ближайший угол, хватают тебя за полу и шепчут таинственно: «Папиросы американские, только что с парохода, по дешевке…» Тут же около порта единственный во Франции кинотеатр «специального репертуара», такого, что даже в Париже не допускается на экраны. <…> Близ порта – огромное серое здание; охрана в пестрых мундирах хаки с желтым – Légion étrangère de France; огромная вывеска: «Passant, touriste, étranger! Si tu veux savoir ce qu'est la Légion étrangère, renseigne-toi ici!» (Прохожий, турист, иностранец! Если ты хочешь знать, что такое Иностранный легион, осведомись здесь!).

Вечером возвращаюсь на вокзал. На Париж мест нет. Сажусь в поезд Marseille-Metz. В полночь с 28 на 29 апреля (по московскому времени) мы в Авиньоне. Освещенный невидимыми прожекторами папский дворец мистически господствует над окружающим мраком…

В 3 часа ночи, в Дижоне, пересаживаюсь в прямой вагон на Париж; сесть негде, приходится стоять до самого Парижа. Ноги затекают, делаю безнадежные попытки спать стоя; отсчитываю остающиеся четверть-часы. Поезд идет со скоростью 140 км/час (электролиния Дижон-Париж – самая скоростная в Европе, а может быть, даже в мире). Начинается серенький рассвет. С фантастической скоростью поезд пролетает Фонтенбло. В Париж приезжаем в семь утра. По этому поводу уже никаких эмоций. В Москву я так «бесчувственно» стал приезжать только последние года два… Сравниваю. Оказывается – ведь и правда, я жил (а не находился на положении туриста) только в Москве и в Париже (из не-городов можно добавить Сходню и эвакуацию). Похоже на то, что в обоих случаях у меня общее самоощущение почти одинаковое. Что касается знания города (планировка, система транспорта etc.), то не исключено, что я знаю Париж не хуже, чем Москву. Латинский Квартал с его хитросплетениями крохотных улиц я, во всяком случае, теперь так же не смогу забыть, как, скажем, район Грузинских улиц.

<…>

Возможно, что я в какой-то мере усвоил французское отношение к праздникам. А отношение это, с нашей точки зрения, по меньшей мере странное – полное равнодушие. Качество и количество еды и пития, содержание разговоров и главное – общее настроение – от будних дней не отличается по существу нисколько. Вот примеры, которые сперва необычайно меня поражали: люди, которые спокойно ложатся спать 31 декабря, как всегда, в 10 часов; люди, которые проводят 1 мая в поезде (не знаю, знаете ли вы, что 1 мая – нерабочий день), имея полную возможность поехать и 30 апреля и 2 мая; люди, которые в собственный день рождения отправляются к кому-то в гости; наконец, венец всего – свадьба, на которую нас пригласили: для того, чтобы это хоть издали напоминало наши представления о том, что такое свадьба… нам пришлось сложиться и сбегать за вином.

Очень много любопытного собирался я тебе написать про здешний уклад жизни, только вот время для описывания выбрать трудно. Интересно, что за эти месяцы многое в моем первоначальном отношении изменилось – разонравилось кое-что, что нравилось, и поослабли некоторые «возмущения». Помню, сначала меня изумляла и поражала способность французов час, два, три часа разговаривать про еду и питие, про то, где кто как вкусно поел и попил два, три, десять лет назад. Разговор начинается за столом, но может продолжаться еще час после обеда. Первые 3–4 раза я приписал это вежливому желанию хозяев поддержать разговор, не касаясь никаких иных тем, кроме столь безобидной; рассматривал это как своего рода любезность по отношению ко мне, тем более что начало было всегда одинаковым: «Что едят и пьют в России?» После того, как мне двадцать раз в двадцати разных компаниях пришлось рассказать, что едят и пьют в России, я решил, что я или сойду с ума, или никогда в жизни больше не сяду за один стол с французами. Лишь гораздо позже я понял, что никакой особой любезности ко мне не было, проявлялась лишь нормальнейшая для француза потребность обсуждать одно из своих высших наслаждений. Уверяю тебя, что распространенные у нас представления о типично французских наслаждениях в корне неверны. Три четверти наслаждений в жизни состоит в том, чтобы вкусно поесть и обсудить это со своим ближним (говорю с уверенностью, так как нет оснований полагать, что французы «стесняются» рассказывать о других своих удовольствиях). Отсюда нормальное время для обеда или ужина – полтора часа. «La table n'est pas louée» («стол не нанят» – подразумевается «на время») – любимая поговорка в этом случае. Решительно убежден, что при всем своем чувстве юмора очень немногие французы догадаются, что «Сирена» – рассказ юмористический, а не бытописательный. Одна из сильнейших причин презрения к американцам – в том, что они «не умеют есть», проглатывают что попало на ходу и стараются тратить на еду минимум времени – презренные люди. У нас рассказ человека, который побывал за тридевять земель, в духе: «ехали туда на пароходе – кормили так-то, приехали в такой-то город – ели то-то, потом поехали в другой – пили то-то, потом полетели в самолете домой – обед был такой-то» – возможен только в баснях Михалкова и тому подобных произведениях. Здесь такого рода юмора не поймет никто. Мне довелось встретить 7 или 8 человек, побывавших в СССР, – рассказ строго по этой схеме, с безошибочным указанием, что именно было съедено в Киеве, что в Москве, а что в Тбилиси, – составляет 80 % всех впечатлений. Среди этих людей были настолько различные по общественному положению и по темпераменту, насколько только возможно. После этого я стал чуть-чуть понимать, что основное, среднефранцузское представление о том, что такое, скажем, Англия, – это то, что там безвкусно едят, что в Германии жрут картошку, сосиски и дуют пиво, что в Италии можно иногда неплохо поесть, но всем им, конечно, бесконечно далеко до Франции, из чего следует, что французы в некотором роде наиболее высокоорганизованная нация из всех. В заключение прошу не думать, что это всё красочные преувеличения. Это – холодная констатация фактов. Если бы я не сумел атрофировать у себя эмоциональное отношение к этому кардинальному во французской жизни вопросу, я давно бы уже сбежал в Москву.

<…>

Да, раз уж начал я немножко рассказывать об esprit gaulois, то обязательно нужно рассказать об одной черте этого галльского духа, которая нравится мне чрезвычайно. Лучше всего выражается она французской поговоркой «Il faut prendre la vie comme elle vient» («Следует принимать жизнь как она есть»). Наиболее поразило проявление этого у старых людей; мне довелось их видеть несколько. Это довольно трудно определить – может быть, это способность не задумываться особенно над жизнью, некоторая общая жизнерадостность. Ни разу, даже от очень старых людей мне не довелось слышать жалоб на возраст, на старость, на болезни, на тяжкую жизнь и т. д. Вспоминал я всегда в этих случаях некоторых старух в наших деревнях… Не перестает поражать меня хозяйка дома, где живет Гросс; ей 71 год, но она сохранила способность так заразительно смеяться, поддразнивать молодежь и рассказывать веселые истории, что уж и привык, кажется, а все диву даюсь. Больше того, если услышит смех в комнате, выходит сейчас же из кухни и добивается, чтобы и ей рассказали, в чем дело. А ей 71 год! И прожила очень тяжелую молодость, была анархисткой (между прочим, знала Ленина в 1903 году), сидела в тюрьмах и т. п. Поистине начинаешь верить французам, когда они в один голос заявляют, что хандра есть абсолютно национальная русская, а отнюдь не общечеловеческая черта и что французу, не побывавшему в России, ни за что даже и не понять, что это такое.